Тут я услышал голос раненого:
— Ты же еще совсем мальчишка. Сколько тебе, собственно?
Он сказал это вполне естественно, на моем родном языке. Судя по произношению, этот человек мог быть из нашего города. И я забыл про слабость. Я теперь знал, что этот человек — немец. Один из тех, что предали нас, были у врага, лежали за громкоговорителями и призывали нас к предательству. Этот немец был в русской форме.
Эх, если бы только пуля из пулемета Майергофа попала чуть точней! Да, так я думал в тот момент— Так сколько тебе лет? Отвечай.
— Так точно! Семнадцать, — сказал я.
— Ты из этого города?
— Так точно!
— Что ты все время твердишь «так точно»?
— Вы меня допрашиваете. Я пленный.
— Верно, ты пленный. Должен радоваться. Вполне мог бы лежать, как вон тот унтер. Шлепнули б тебя, так сказать, под занавес.
Раненый закашлялся, прижал руки к груди.
— Ты рад, что война идет к концу?
Я не отвечал, но подумал, что война ведь и в самом деле идет к концу. Я еще никогда не думал о конце. Все же за пределами нашего подвала война пока не кончалась, пальба стала еще неистовей.
Раненый смотрел на окно, и потому лицо его, напряженное и хмурое, было мне видно отчетливей. Я осторожно пошарил под картошкой, нащупал шершавую рукоятку.
Раненый сказал:
— Скоро всему конец. Больше это не может продолжаться. Но они стреляют и стреляют. Что только этот Гитлер с вами сделал! Эй, ты, почему вы ведете себя как сумасшедшие?
Мой страх исчез, и я спросил:
— А вы почему у русских? Вы же немец.
— Я всегда был с ними. Сердцем и умом. Только тебе этого не понять. Но скоро поймешь и ты. Я воюю за справедливость, а ты — против нее. Кто твой отец?
Я ответил с болью:
— Его уже нет. Погиб.
— Кем он был до войны?