Поздняков отступил на шаг:
— Герасим! Когда успел? Кто тебя здесь видел?
— Дай пройти, чай, не пух гагачий в корзине-то.
Фирсов тяжело бухнул короб об пол. Звякнула на полках и в поставце посуда.
— Ну? Что молчишь? — подступил к нему Поздняков.
— Не нукай, не запряг! О-ох, спинушка моя бедная, — чернец выгнулся в пояснице. — О-ох! И за кого ты меня принимаешь, Пантелей Лукич. Племяш твой ворота открыл только что.
— Не слыхал.
— И хорошо. Стало быть, нешумно въехал.
Герасим врал напропалую. Сидя в подклете, он успел опрокинуть добрый ковш браги с дедом Захаркой, тестем Позднякова. Дед Захарка, обычно молчаливый, выкушав бражки, любил рассказывать всегда одну и ту же историю о том, как холмогорцы осенью тринадцатого года дали от ворот поворот разным ворам и ляхам-разбойникам. Герасим об этом тыщу раз слыхал, но пил с дедом терпеливо, потому как тот и другое сказывал — про дела поздняковские.
Пантелей Лукич, косясь на короб, скликал Егорку и велел передать кузнецам, чтоб работу кончали.
— И мне можно? — спросил Егорка, блестя глазами.
— И тебе. Брысь!
Егорка исчез, будто его и не было.
— Садись, Герасим, — сказал Пантелей, проходя мимо короба и тщетно пытаясь сдвинуть его ногой, — садись, святой отец, да сказывай, как там у вас на Соловках, каково спасение владыки и братии, служите ли по-новому.
— Некогда лясы точить, — сердито ответил чернец, — давай дело делать. Он склонился над коробом, снял замочек и открыл крышку.
— Сколько? — Пантелей обтер о портки разом вспотевшие ладони.
— Два пуда да четыре фунта.
— «Доска»?
— Есть и «доска», а больше кусками.
Поздняков сунулся было в поставец, где на полочке лежала ровная кучка свечей, но раздумал и, взяв с запечка огарок и засветив его, заглянул в короб. Рыжими углями вспыхнула в коробе медь.
— Считай, Поздняков, считай, — проговорил Фирсов, — можешь взвесить, обману нету.
— Знаю я тебя, Герасим, — бросил через плечо Пантелей Лукич, — ты уж, коли не обманешь, так и не проживешь.