Дементий шагнул к стойке, бросил на изрубленный мокрый прилавок деньгу. Она зазвенела подпрыгивая. Целовальник — сплошь лысый, с оттопыренными ушами — прихлопнул монету пухлой ладонью, подал Дементию ковш водки и пирог с треской.
— Кушай, мастер лодейной. Никола зимний на носу, в праздник питья не будет — не велено.
Бориске было тошно от кабацкого смрада. Огляделся с тоской. Уронив голову на руки, поп скрипел:
— …Солнце померче, от запада луна подтекала, и мор зело велик был… — сжав пальцы, рванул себя за волосы. — Никон-отступник в те поры веру и законы церковные казил! Николи забыть, все помним!
Целовальник, делая вид, что не слышит поповских слов, вполголоса говорил что-то Дементию. Тот молча, не торопясь, жевал пирог.
В другом углу рослый долгорукий питух в убогом вретище — на груди крестик поблескивает — страшно матерился, стуча в грудь ядреными кулаками.
— Эй ты, заткни пасть! — крикнул ему целовальник. — Тут государев кабак.
Питух повернулся на лавке, оперся спиной о грядку стола, раскинул ручищи.
— Ха! Государев… А я сам себе царь-государь!
Целовальник подмигнул стоявшему у выхода молодому парню в нагольном полушубке, и тот бочком скользнул за дверь. Посадские, с опаской поглядывая на дерзкого питуха, поднялись, заторопились к выходу.
Дементий, бросив остатки пирога облезлому коту, который терся об его сапоги, кивнул Бориске:
— Идем! Тут сейчас худо начнется.
На улице Бориска всей грудью вдохнул морозный воздух. У ворот повстречали двух стрельцов, которых вел за собой парень в нагольном полушубке.
— Отпировался детина, — сказал Денисов, когда стрельцы, топая по ступеням, взошли на крыльцо, — теперя в съезжую сволокут, а то и драка зачнется. Пойдем от греха.
Отвязав меринка, Дементий повел его в поводу. Кругом было синё. В ясном ночном небе висела метлой мутная хвостатая звезда. Дементий хмуро поглядел на нее, пробурчал что-то, плотнее натянул треух.
У Бориски замерзли руки. Он сунул их в рукава тулупа и плелся сзади, уставив взор в пустые розвальни. Съездили, называется, откупились. Ни скоб, ни гвоздей не достали, в торговый ряд не попали…
Миновали пятиглавый с отдельной колокольней Преображенский собор. К нему тащились по дороге немногие люди, все больше нищие, убогие. Юродивый Фомка Немой в рубище — сквозь бесчисленные прорехи виднелось темное, в струпьях тело — звенел веригами, подпрыгивая, воздевал тощие язвенные руки, мычал, ворочая белками. Впереди всех широко шагал, вскидывая здоровенный посох, матерый чернец. На широченные плечи накинута овчинная душегрейка, ноги в драных улядях. Время от времени чернец тыкал перстом в небо, где висела хвостатая звезда.
— Зрите, православные! Зрите знамение гнева и ярости спасителя нашего!
— У-о-о! — выли нищие, трясясь от холода и страха.
— Всеблагий творец наказует род христианский за многие грехи, понеже подались вослед врагу господа и пресвятой его матери и заступницы — волку Никону! — гремел мощный бас монаха.
— Будь проклят, антихрист окаянный!
— Пес смрадной, ужо взыщется с тебя!