— Глянь-ка, земляк, пристроилась деревенщина, хлеб с луком ваглает, сапогами занюхивает.
Широкоплечий крестьянин — немного постарше Бориски — в сапогах, облепленных рыбьей чешуей, пробурчал:
— А тебе-то что, Васька. Пущай его насыщается.
— Ишь, брезгует нашим-то, монастырским, — не унимался скуластый, ощеривая желтые зубы. — А може, он — никонианин?
От обоих несло перегаром. Бориска по младости лет зелья хмельного не пивал, и этот запах был ему противен. Не понравился и задира Васька. Он хмуро глянул на парней.
— Чего надо? Идите, куда шли.
Васька ухмыльнулся.
— Слышь, Самко, поучить бы не мешало вахлака.
— Связываться охоты нет, — лениво проговорил Самко, — его соплей пришибить можно. Пойдем, Васька.
Служка пьяно засмеялся, выкатывая наглые белесые глаза, и вдруг ударил носком сапога по платку со снедью — хлеб и огрызок луковки покатились в пыль.
У Бориски напряглись мышцы: «Ага, драться захотел. Ну я ему!..» Он проворно вскочил на ноги, схватил Ваську за ворот сукмана, и в следующий миг служка кубарем катился по траве, сбитый страшным ударом в голову.
— А-а, ты этак! — взревел Самко и медведем двинулся на парня.
Бориска пригнулся, сунул кулаком, как бревном, под вздох. Самко охнул, сложился пополам, ухватясь за живот и мотая башкой. Вторым гулким ударом в поясницу Бориска свалил его на землю.
— Ратуйте, хрещеные! Убивают! — вопил Васька, сидя на траве и держась за левое ухо.
Бориска подобрал хлеб, сдунул с него пыль, обтер рукавом.
На крик сбегались люди. Вокруг собралась толпа, не давая уйти. В чоботной смолкла песня, из окон высовывались любопытные чоботари. Окружавшие Бориску люди хмурились недобро, иные стояли, раскрыв рты, надеялись увидеть забавное, были и такие, чей взгляд не выражал ничего, кроме тупого равнодушия.
— Чтой-то стряслось?
— Эвон детина валяется.
— У Васьки, служки Боголепова, харя разбита.
— Тот молодший набушевал.
— Пьяной, что ли?
— А кто знат. Стрельцов кличьте, альбо караульных!