— Слышь, Баалару, тебе лет-то сколько?
— Четырнадцать. Точнее сказать, скоро пятнадцать, как раз после дня Пришествия будет.
— Ровесники, значит, — сказал я чистую правду. — Хотя ты на два месяца постарше будешь, я-то в Растаянье родился. Как раз когда снега сходят. А что, богато вы живёте? Ты ж, как я понял, очень знатного рода. Небось, на золотых тарелках кушанья подают?
Засопел Баалару, не понравились ему мои слова. А на то и расчёт.
— Не настолько мы богатые и уж точно не настолько чванливые, — буркнул он. — С обычных тарелок едим, из обычного фарфора. И кроме того, я считаю, нужно человека оценивать по уму и сердцу, а не по тому, сколько у него золота в сундуках.
Ну кто бы спорил? Однако ж и поспорю, интересно ведь.
— Это ты, Баалару, настоящей нужды не знал, вот и говоришь так. Потому что коли беда скрутит, уже и не до благородства будет. Когда мелких кормить нечем, иная мать и до весёлого дома дойдёт, а уж скрасть чего и вовсе не постесняется. Чтобы по уму да сердцу жить, в сундуке кой-чего всё-таки нужно. Может, и не золото, может, и медь, а всё ж не паутина.
Графёныш помолчал, подумал. Потом возразил:
— Но ведь по Святым Посланиям иначе сказано. «Не надейтесь ни на золото, ни на медь, ибо изоржавело ваше золото перед лицом Создателя, и позеленела ваша медь, в труху превратилась. Чистый же сердцем превыше золота и меди, и дела любви творить может и в нищете, и в богатстве».
Вот ведь смешно получилось, братья! Не кому-нибудь, а мне против Посланий говорить тогда пришлось, точно отступник я и искуситель. Но вы же понимаете, так нужно было. Слишком набожный слуга в наше время редкость. Так зачем давать лишнюю наводку?
— Это ж давно сказано, больше полутора тысяч лет. Тогда, может, оно и верно было, а сейчас сам погляди, жизнь другая. Человек человеку точно крыса, и редко бывает иначе, — произнёс я с мудрым видом, словно профессор в Благородном училище.
— Ну а твой господин? — спросил Баалару. — Он что, тоже крыса?
И представилось мне, будто не разговоры мы разговариваем, а на саблях сражаемся. Не настоящим боем, учебным. Выпад, поворот, уход. Подскок, поворот, защита. Да уж знаю, братья, знаю. Тут среди сидящих есть и наставник мой.
— Господин не крыса! — согласился я. — Редкой доброты он человек. Но, заметь, в сундуках не пусто, есть с чего добро творить. Вот, к примеру, взять кормёжку. Мы ж кто у него? Слуги. А кормит сытно, и мало того, тем же самым, что и сам ест. Не у всякого слуги в каше будет мясо, и не по великим праздникам, а на всяк день. Так ведь не с неба же оно сыплется, а за счёт прибытка от его лекарского искусства. Вот ты ж нему пришёл, хворь свою лечить, не за бесплатно же? Небось, папаша твой граф немало огримов отвалит? А с тех огримов и мясо в моей каше…
Юный Баалару задумался. Видно, трудно ему было вот так сходу соврать, что, мол, да, большая такая, мол, куча огримов. К честности, видать, приучен сызмальства. Ну что с них взять, с высокородных?
А меж тем, болтая, прошли мы уже Сотскую, и взяв чуть левее, вышли на Болотную, от которой, если никуда не сворачивать, после восточных ворот начинается большая восточная дорога. Но нам не надо было к воротам, нам надо было между складами и вторым погостом. Места не больно-то приятные. Во-первых, грязища непролазная. Это ведь только в тот день солнышко нас порадовало, а до того всё дожди лили, и развезло знатно. Как вернёмся, штаны сразу в корыте застирать надо будет. Самому. Хасинайи-то больше нет.
Вспомнил я про Хасинайи, и точно облаком для меня затянуло солнце, хотя небо-то как раз чистое было, и старалось оттуда солнышко, не жаркое уже по осеннему делу, но всё такое же яркое. Но я шёл как в тени, и вспоминалось мне то одно, то другое. То жирная харя купца этого, Баихарая, то полугрош, что кинул он тогда мне, то синие пятна на лице Хасинайи, то чёрная щель могилы, вырытой в саду. И такая лютая тоска меня взяла, что хоть в голос вой. А нельзя в голос. Работаю ведь, и нужно весёлым да недалёким парнишкой быть, аптекарским слугой.
— А твой господин и впрямь добрый? — вклинился в мои мрачные мысли Баалару. — Мясо в каше ладно, а в остальном как?
— А что в остальном? — сделал я вид, что не понял. — Жалованье платит, работой сверх меры не нагружает. Чего ещё надо?
— Он строг с вами, слугами? Кстати, я заметил, что взрослых слуг он не держит, только мальчишки. Отчего так?
Хоть и лежала у меня на душе тень, а всё же в мыслях я улыбнулся. Вспомнился мне первый свой день в аптекарском доме, как я Алая обо всём выспрашивал.
— Почему мальчишки, говоришь? Да потому что господин мой не мельник, не кузнец, не сельский владетель. Работа аптекарская такова, что взрослой силы не надобно, а мальчишке и платить можно меньше, и жрёт он тоже не как взрослый мужик. Ну а если где по хозяйству и потребуется сила, на то у нас Тангиль есть, ему хоть и нет ещё восемнадцати, а здоровый он как бык! Бричку на вытянутых руках поднять может, понял?