— Она задыхается, говорит, здесь все горами загорожено. Говорит, там, где она выросла, воздуху было больше. Луга, речка и много неба…
— А еще ивы, клены, дубы, а на замковом дворе возле колодца — большое ореховое дерево, — сказала Мееле, — стоя под ним на переменках, непослушные ученицы отбывали наказание.
— Тоже мне, наказание! — сказал Франк.
Мееле рассказывала о своем детстве, и мне пришлось еще раз все это выслушать.
Все у них без меня было прекрасно, пока не подошло время обедать. Мееле, видя, что Франк жует еле-еле, в наказание отослала его в соседнюю комнату.
— Ты бы видела, как быстро опустела тарелка!..
Она сообщила мне это в его отсутствие. Франк ни словом о происшедшем не обмолвился, даже когда лег в постель. Тут он стал рассказывать о школе, которая ему очень понравилась. Как хорошо, если в такое трудное время хотя бы твои личные дела не доставляют тебе неприятностей. Пожелав мне доброй ночи, он сказал:
— Знаешь, что я сделал, перед тем как войти в школу?
Я покачала головой.
— Три раза прокричал «кукареку».
Инструмент я еще до наступления темноты принесла из сарая. Открыла шкаф в своей комнате, вынула оттуда обувь, отвинтила восемь шурупов и сняла нижнюю доску. Все теперь зависело от глубины образовавшегося полого пространства. Я опустила туда тяжелые, размером с большой словарь, батареи, стараясь двигаться как можно тише, достала с сеновала пакет и начала почти бесшумно собирать рацию.
Мееле знала, что моя политическая работа направлена против фашизма в Германии. Большего ей знать не следовало. Это соответствовало правилам подпольной работы, и кроме того, так Мееле была лучше защищена. Разумеется, со временем кое-что ей станет известно, но лишь то, что неизбежно.
Я пилила, сверлила, протягивала провод, паяла, а мысли мои разбредались… Удивительно, сколько Мееле мне и Франку рассказывала о своей юности. Даже фотографии времен приюта у нее сохранились. Раньше она об этом почти не говорила. Вспоминать детство свойственно пожилым людям.
Школьный класс. Доска и похожий на военного учитель видны на снимке спереди, а ученицы, сидящие за партами, — сзади. Ровный, как ниточка, прямой пробор, туго заплетенные косы образуют на затылке что-то вроде кренделя.
— А у одной коса с лентой свисает на спину, — заметил Франк, для которого фотографии были гвоздем программы.
— Она не приютская, это дочь учителя, — пояснила Мееле.
Групповой снимок, девочки от шести до семнадцати лет. Все в одинаковых, наглухо застегнутых, доходящих до щиколоток темных платьях, в черных чулках и высоких ботинках. У каждой на груди светлое пятно — это круглая брошь с монограммой «всемилостивейшего учредителя» этого замка для сирот, его величества короля Фридриха Вильгельма III.
Ну и платья! А может, они не видели других и были довольны?
— Мы мечтали о совсем других платьях, — рассказывала Мееле. — В одной из комнат замка, а все они были большие, высокие и холодные, висел портрет королевы Эбергардины. Она была благочестивая, как монашка, и давно уже умерла. Нам вечно ее приводили в пример. Я частенько стаивала перед ее портретом. Она смотрела мимо меня своими выпуклыми голубыми глазами, волосы у нее были седые, а щеки жирные. И никакого прямого пробора. Высоко зачесанные локоны, а в них драгоценности. А вырез на платье! С таким вырезом пастор вышвырнул бы меня из церкви. Шея у нее была бело-розовая, а кроме шеи, чего там только не было видно!
В описаниях замка воспитанницы читали, что Эбергардина была женой Августа Сильного. Но в этих описаниях не говорилось, что король сослал ее в этот замок, дабы без помех доказывать другим женщинам, что он с полным правом носит свое прозвище.
Начальница сиротского приюта была дворянкой. Она и пастор играли главные роли. У Мееле еще сохранилась бумага со сводом правил, написанных пастором.
«…Наши воспитанницы будут в основном добывать средства к существованию в качестве прислуги, а потому простота и простодушие — две важнейшие путеводные звезды в нашей воспитательной работе, которая должна проводиться с детьми из народа без всяких посторонних влияний. В этом же заключается высокое социальное предназначение приюта в нашей, увы, столь далекой от духа почтения и уважения к авторитетам действительности…»