– …Да, Аристотель был авторитарным руководителем. А кто из крупных ученых не авторитарен? Нет, я вру, конечно. Есть такие, которым это несвойственно. Чарльзу Дарвину это было несвойственно, и Джонатану Форстеру это тоже было несвойственно… Форстера, кстати, я очень уважал. Но у него фактически не было своей группы, он работал соло. А я тогда был сторонником коллективной организации науки, я считал, что совершить прорыв можно только бригадой… Впрочем, работать у Аристотеля было интересно. Все-таки Волна – принципиально новое природное явление, и она не перестала быть природным явлением от того, что ее создали мы сами… Сейчас, задним числом, я понимаю, что это было полное безумие: проводить нуль-эксперименты на планете. А ведь никто не возражал. Никто. Даже волновики не возражали. Хотя это как раз понятно, у них под боком был интересный объект, вот они и… Точнее, не «они», а «мы». Да… Борислав, вам налить еще чаю?
– Конечно, – сказал Борислав.
Штромберг потянулся к фарфоровому чайнику. Напиток, который он называл чаем, был на самом деле бодрящим настоем каких-то северных травок. Он уже успел рассказать, что специально летает на юг, на границу степи и тундры, – собирать их.
– Спасибо… Чай у вас вкусный… Святослав Борисович, простите, я задам резкий вопрос.
Штромберг поднял глаза на гостя.
– Прошу.
– Вы остались на Радуге, потому что чувствуете вину?
Штромберг ответил не сразу. Он сидел на коврике по-турецки, очень спокойный, привалившись к вогнутой стене, за которой бушевал мокрый ветер. Потом он сказал:
– Да уж. Так меня спрашивают все-таки редко. Хотя, в общем, я никогда не скрывал… Но, с другой стороны, я никому не навязывал своего решения. И не хотел навязывать, и не пытался… Радуга – это целая планета, с которой мы совершенно бесчеловечно обошлись. Если бы она была живым существом… а, вы знаете, есть ученые, которые так и говорят, что землеподобная планета – это живое существо… Единый большой организм. Да, я остался именно поэтому. Принимал участие в восстановлении, пока в этом была острая надобность – вы знаете, тут в первые годы каждая пара рук была на счету. А потом, когда планета более-менее ожила, выяснилось, что лет-то прошло довольно много – и никто за пределами Радуги меня не ждет… Ну, не буду преувеличивать. В какую-нибудь лабораторию меня, конечно, взяли бы. Но я как следует подумал – и понял, что мне это уже неинтересно. И не стал никуда улетать.
– И с тех пор – здесь? На станции?
– Ну да. Здешнюю работу тоже должен кто-то делать. Причем гораздо лучше, если это квалифицированный физик, а не мальчишка-доброволец.
– Не скучно?
– Да нет. Физическая картина в окрестностях Радуги все время меняется. Там есть за чем последить, и даже есть что поизучать.
– Но последствий Волны сейчас уже нет? Я имею в виду – физических.
– Скорей всего, нет. А вообще – дьявол его знает… Вы, дилетанты, наверное, думаете, что за сорок лет Волну изучили вдоль и поперек. А это ведь не так. Сразу после катастрофы – да, был всплеск исследований. Но очень скоро эту тему оставили. Собственно, почти сразу, как нуль-Т наладили, и стало понятно, что Волна больше не опасна. Постепенно большинство физиков-волновиков переключилось на что-то другое… благо выбор был велик. Даже группа Аристотеля развалилась. И в целом физика Волны осталась тупиковой веткой. Тут ничего необычного, таких веток вообще очень много – на все, что нам интересно, сил не хватит никогда…
– А если разом начать исследования по ним по всем?
– Тогда мы превратимся в сверхцивилизацию. Или погибнем. Цивилизация, которая в полную мощь развивает сразу все ветви науки – это будет как вспышка сверхновой. Нескольких десятков лет хватит, чтобы изменить мир вокруг нее навсегда.
– По-вашему, этого еще не было?
Штромберг отмахнулся.
– Нет. Всегда были ограничители, те или иные. Всегда. И я даже вообразить не могу, что получится, если их снять.
Борислав кивнул.
– А нынешняя Радуга – безопасное место? Как вы оцениваете?