Однако их, так называемых «ангажированных», можно перечесть по пальцам. Куда больше тех, кто, оглядываясь на искания французских авангардистов, провозглашает принцип несовместимости литературы и жизни. Такие писатели, как Ваэ Годель, Жорж Боржо или, например, Этьен Барилье, убеждены, что сегодняшняя литература призвана творить новую реальность, не признающую никаких норм и установлений, опирающуюся только на тотальный субъективизм растерянного, смятенного индивида. «Я барахтаюсь в неспокойном море вместе со своим потайным фонариком, — признается Жорж Боржо. — Я дерзок и труслив… Я излучаю крошечный свет от спички, зажженной в задымленном литературном кабаре. По-моему, только тот поэт, кто в силу своей субъективности работает на „вечность“, кто отринул психологию, ясность, кто черпает из глубин бессознательного, кто отказался от анализа и освободил себя от логики…»
Под этим манифестом модернистской поэтики подписались бы многие литераторы сегодняшней Романдии. Правда, рассказу, новелле они предпочитают другие жанры. А если и прибегают к «малой прозе», то из-под их пера выходят «тексты» — обрывки впечатлений, аморфные наброски, не обладающие упругостью и емкостью реалистической новеллы. Подлинных мастеров этой формы нужно искать среди тех, кто не отворачивается в страхе от живой жизни, сводя творческий процесс к «самовыражению», к раскрепощению подавленных инстинктов. Но даже у этой группы писателей — такова уж особенность романдской литературы — робкий социальный анализ сплошь и рядом сопровождается сознанием беспомощности, бессилия что-либо изменить, неприспособленности к реальной жизни, чудесным и печальным заменителем которой выступает жизнь внутренняя.
Герои Жака Меркантона (род. в 1910 г.) как бы застряли на распутье между материальным и духовным миром и не решаются сделать выбор. Они страдают от разрыва между глубинной сутью человека, его предназначением и теми жизненными условиями, в которых ему приходится обретаться. Неудовлетворенная потребность душевной широты, неразгаданные тайны человеческих сердец наполняют их существование трагизмом, неверием в себя и в других. Возникшую пустоту они пытаются заполнить религиозным чувством, но и оно не избавляет их от «любви к смерти», скорее наоборот. Одиноким, рефлектирующим людям не приходит в голову, что найти себя можно только в общении с себе подобными, в служении человеку (романы «Ни солнце, ни смерть», «Фома неверующий», сборники рассказов «Сибилла», «Роковая любовь»).
При всем том в романах и новеллах Меркантона много чисто внешнего действия. Герои странствуют по разным странам, гонимые смутной «охотой к перемене мест», желанием избавиться от внутреннего застоя. Меркантон и сам страстный путешественник, «очарованный странник», исходивший пешком и изъездивший многие страны Западной Европы, много повидавший и испытавший, встретивший много интересных людей. (В молодые годы, живя в Париже, он служил личным секретарем Джеймса Джойса, позже, уже в Лозанне, был учителем Жака Шессе.) Писатель любит необычные приключения, экзотические края, странные имена и трагические судьбы, любит изображать диковинные искушения, которые поджидают человека на его земном пути. Но главное в его рассказах все же не драматизм ситуаций и не своеобычность характеров, а глубокое сочувствие к страдающему человеку, боль за несложившиеся жизни и трудные судьбы, порожденные противоестественным общественным устройством.
Меркантон добивается слияния реального мира и реальности человеческих желаний, страхов и предчувствий, Корина Бий, наоборот, пытается «взломать» эту реальность, наполнить ее мечтами, фантазиями, причудливыми ассоциациями, сделать ее человечнее, теплее. Ее своенравные, мечтательные герои тоже одиноки, тоже отягчены внутренними, экзистенциальными проблемами. Это, как правило, люди «с отметиной», одержимые одной мыслью или одним чувством. В них таится внутренняя сила, которая, не находя выхода в действии, в поступке, обладает способностью «сгорать» в саморазрушительных мечтах.
Не одинаковы и источники творчества. У Меркантона это — загадка бытия, тайна человеческого сердца («Тайны ваших сердец» — так назвал он один из своих сборников новелл); его интересует человек вообще, а не швейцарец или итальянец, о которых он пишет. У Корины Бий — швейцарская реальность, помноженная на богатое и гибкое воображение. Именно оно помогает ей создавать красочный, удивительно живописный мир, выступающий противовесом унылой реальности. Писательница исходит от конкретной действительности, отталкивается от нее и незаметно соскальзывает в мир мечты. Сюжетные перипетии большинства ее новелл завязываются не в серой яви, а в царстве заветных мыслей, фантазий и грез. Все в них построено и держится на едва заметных переходах от действительности к мечте, от спонтанных реакций на причиняемые окружением обиды к «воспоминаниям о будущем», о том, что помогает выстоять, выжить. «Творчество — это лекарство от всего, что невыносимо, — писала она. — Только моя работа дает мне ощущение равновесия, необходимую опору, которую не могли мне дать ни общественная жизнь, ни религия, ни приключения, ни даже материнство. Вот почему литературное творчество остается для меня делом жизни. Я пишу, чтобы не умереть».
Один из главных героев Бий — природа. Лес, горы, река — лейтмотивные образы в ее новеллистике. Картины швейцарской природы в ее исполнении напоминают резьбу по дереву — столько в них объемности, четкости и какого-то по-сюрреалистически невероятного правдоподобия. Живописанию словом Бий училась у своего отца — художника Эдмона Бийя. Она мастер воссоздавать настроение в ритме фразы, в лексике, в интонации повествования, передавать его переливы, переходы от отчаяния к надежде и от надежды к отчаянию. Она умеет создать ощущение чуда жизни, показать хрупкость, уязвимость этого чуда, пробудить в читателе желание защитить его от посягательств пошлости, безверия и цинизма («Городок у моря»).
Жак Шессе на целое поколение моложе Меркантона и Бий, современнее, ближе к жизни и проблемы, которые его волнуют. Действие почти всех его книг происходит в кантоне Во. Это книги о нарушенных отношениях с родиной, с миром «отцов», об утраченных надеждах и неотвратимости смерти, о непримиримом разладе между кальвинистской верой и жизнью. В его рассказах и миниатюрах речь часто идет о смерти, живая действительность современной Романдии как бы отступает и меркнет перед всеохватностью мысли о небытии. Смерть присутствует даже в названиях двух сборников новелл Шессе — «Пребывание мертвых» (1977) и «Где умирают птицы» (1980). Но изображение смерти — не самоцель этих рассказов, пронизанных тревогой о сегодняшнем дне Швейцарии и о ее будущем. Смерть воспринимается как последнее избавление от невыносимых тягот жизни, и эти тяготы, их социальную обусловленность писатель изображает острее и агрессивнее, чем его предшественники.
Шессе — художник темпераментный и дерзкий, даже скандальный. Характерная примета его творчества — подкупающая искренность и шокирующая обывателя откровенность. Он любит изображать насилие, разгул разрушительных инстинктов, буйство страстей. Причем не выдумывает все это, а подсматривает в жизни и выписывает с той долей гротескного преувеличения, которая свойственна его творческой индивидуальности. Его герои похожи на своего создателя — они несдержанны, эмоционально неустойчивы, подвержены вспышкам гнева и наделены дюрренматтовским «вкусом к катастрофам». Сам Шессе особенности своей натуры и творческой манеры выводит из реакции на стерильное окружение, на бесчисленные кальвинистские запреты: «Меня породили гнев и угрызения совести… Моя необузданность — не вызов и не поза и уж ни в коей мере не игра воображения. Это материя, из которой я сотворен, это моя природа… Необузданность плоти и необузданность духа, в этой плоти сокрытого».
Разумеется, три автора, даже таких значительных и самобытных, как Меркантон, Бий и Шессе, отнюдь не представляют всю романдскую литературу. Сегодня она как никогда богата талантами, пусть не во всем бесспорными, мятущимися, ищущими. Но критический и художественный потенциал новой волны писателей внушает надежду, что им, наконец, удастся разорвать замкнутый круг областнических предубеждений, устоять перед искушениями авангардизма и приблизить свою литературу к уровню литературы немецкой Швейцарии.
Совершенно иная картина наблюдается в кантоне Тессин (Тичино), коренное население которого говорит на итальянском языке. О равнении на литературы Романдии или немецкой Швейцарии говорить не приходится: писатели этого крохотного уголка швейцарской земли, южной оконечностью врезавшегося в итальянскую Ломбардию, только начинают по-настоящему открывать мир вокруг себя. Почти восемь десятилетий в культурной жизни Тессина безраздельно царил прозаик и поэт Франческо Кьеза (1871–1973); он много сделал для становления италоязычной литературы Швейцарии, особенно в начале столетия, но после второй мировой войны своей укорененностью в традициях итальянской литературы XIX века и недоверием ко всему «чужому» отнюдь не способствовал появлению новых талантов. Под сенью непререкаемого авторитета долгожителя-неоклассициста в Тессине утвердилась литература особого склада — старомодная по форме и консервативная, даже реакционная по содержанию.
Тессинские литераторы, в большинстве своем гимназические и сельские учителя, сторонились политической активности. Им, государственным служащим, она была противопоказана. По инерции они и в середине века продолжали воспевать патриархальный быт, не замечая, что он исчезает на глазах, с умилением вспоминали о деревенском детстве, не обращая внимания на то, что «солнечный Тессин» превращается в западноевропейскую курортную зону, что его плодородные земли продаются под летние виллы иноземным богачам, что деревни превращаются в дачные поселки, а крестьяне растворяются в сфере гостиничного сервиса.
К обострившимся социальным и политическим проблемам прибавилось чувство «бездомности»: считаясь швейцарцами, тессинцы в области культуры почти целиком ориентированы на соседнюю Италию. Удельный вес информации из Италии (радио, телевидение, кино, печатная продукция) во много раз превышает то, что идет из Берна, Цюриха и даже из Лугано. Для образованного тессинца Берн, столица конфедерации, в большей мере «чужбина», чем Милан или Рим. Когда он говорит о патриотизме, о любви к родине, то под родиной понимает не Швейцарию, а только деревню, в которой родился, или долину, где прошло его детство.
Только после смерти Ф. Кьезы, с середины 70-х годов, лучшие писатели Тессина решительно освобождаются от наваждения регионализма и поворачиваются лицом к конкретным реальностям своего кантона. Среди них и те, чьи рассказы вошли в настоящую книгу. Джованни Боналуми (род. в 1920 г.), историк литературы по основной специальности, в своих художественных произведениях тяготеет к изображению политической жизни, его волнует тема бегства из давящей узости провинциального мирка, который он рисует с симпатией, но без восторженного любования людьми, для которых даже недалекая, по нашим масштабам, поездка в Италию, к морю — событие на всю жизнь.
Двое других — школьные учителя. Джорджо Орелли (род. в 1921 г.) — самый известный тессинский поэт, Джованни Орелли (род. в 1928 г.) — крупнейший на сегодняшний день прозаик итальянской Швейцарии. Прозу первого отличают лирическая интенсивность, насыщенность зрительными образами, свободное владение арсеналом современных изобразительных средств. Второй предпочитает говорить об опасностях, нависших над Тессином и его обитателями, умеет увидеть и показать в курортной «идиллии» проблемы и беды, общие для всех швейцарцев и — шире — для Западной Европы в целом. В том, где он усматривает источник этих опасностей, чувствуется политическая ангажированность левого интеллигента, одним из первых выступившего против отлучения искусства от идеологии.
Литература ретороманского меньшинства решает, в общем, те же задачи, что и литература Тессина. Главные из них — преодоление вековых предрассудков и предубеждений и борьба за выживание. Причем вторая задача, пожалуй, важнее первой. Дело в том, что ретороманцы, составляющие менее четверти населения даже в своем родном кантоне Граубюнден, не имеют, так сказать, «тылового прикрытия» в культурах соседних стран. В отличие от трех других языковых ответвлений, питающихся соками от единого ствола «материнской» культуры — немецкой, французской или итальянской, — они могут рассчитывать только на самих себя. Собственно, это и не ответвление вовсе, а всего лишь маленькое вкрапление на карте европейской культуры, настолько маленькое, что его, бывает, не замечают и сами швейцарцы, не говоря уже о народах других стран.
Ему, этому реликтовому «вкраплению», чудом сохранившемуся в горных долинах, грозит полное исчезновение, растворение в языках и культурах соседних регионов. С незапамятных времен своим неповторимым колоритом ретороманская словесность была обязана формам жизни горцев, крестьян и ремесленников, говоривших на нескольких диалектах латинского языка. Под натиском современной цивилизации эти формы неуклонно вытесняются, и вместе с ними исчезает материя литературы — язык. Уже сегодня молодые ретороманцы, с юных лет врастающие в чужеродную языковую стихию, плохо знают язык отцов и дедов и с трудом читают произведения своих писателей. Есть слои лексики, которые в наши дни доступны далеко не каждому ретийцу.
В этих условиях прозаики, поэты, драматурги, публицисты становятся хранителями языкового богатства. Именно так понимают свою основную задачу Йон Семадени, Тони Хальтер, Джон Деплацес, Кла Бирт и многие другие. Они пишут для своего народа и хотят быть им услышанными. Кла Бирт (1920–1981), издав роман «Поворот», своего рода энциклопедию ретороманской жизни, с плетеной корзиной за спиной ходил из селения в селение, из дома в дом и продавал книгу землякам. Иного способа пробиться к их умам и сердцам у него не было.
Но Кла Бирт — не только рачительный хозяин духовного наследия отцов, не только хранитель литературного очага своего народа. Он еще и смелый новатор, замечательный реформатор ретороманской прозы. Он стал писать о ретороманцах, как никто до него, — без игривой велеречивости гида по музею раритетов, с искренним любопытством к людям и глубокой тревогой за их судьбы, с желанием выяснить причины трагического поворота в жизни ретийского населения Граубюндена.
А причины, как можно убедиться, сопоставив собранные в этом сборнике произведения, одинаковы для всех языковых частей Швейцарии. Они не только в том, что, несмотря на этнические и другие различия, объединяет разноязычные литературы в противоречивое, спорное, но тем не менее реально существующее целое. Не только в общности истории и государственности, но и в обострении кризисных явлений, в растущей разобщенности людей, в дегуманизации человека, условиями жизни понуждаемого уходить от себя самого или, наоборот, вступать в схватку за себя с анонимными и вездесущими силами зла.
Случайно ли, что именно эти силы стали «мишенью» сатирической полемики, объектом критического разбирательства в рассказах и новеллах, переведенных с четырех национальных языков Швейцарии и собранных под одной обложкой?
Оказавшись не у дел на склоне лет, лишившись жены и детей, не имея больше никаких занятий, человек проводил свой досуг, перебирая в памяти все то, что он знал.