Мы летели и летели, ориентируясь на застывшее в небе солнце (компас и радио были разбиты), и сели на воду милях в пятидесяти от того места, где нас поджидали наши корабли, а потом проболтались на надувном плотике почти до следующего полдня, пока нас не обнаружила и не подобрала пролетавшая мимо "каталина". Хили отделался только царапинами, а мне осколок разорвавшегося 20-миллиметрового снаряда попал в спину и застрял там. Вот так и закончилось для меня участие в этом сражении. Можно даже сказать, что нам с Хили крупно повезло, потому что многих экипажей наши спасатели в море потом так и не нашли…
Сразу же после такого удачного спасения меня отправили на санитарном самолете прямиком в Гонолулу. Ранение хоть и было пустяковым по сути, но принесло мне много неприятностей при выздоровлении. Я очутился в одном из самых прекрасных военных госпиталей, развернутых с началом войны в вечнозеленых рощах Оаху, и тут с немалым для себя удивлением я обнаружил, что всех летчиков, участвовавших в той атаке на японские авианосцы, почему-то рассредоточили по разным заведениям, так что даже и поговорить толком было не с кем — меня окружали сплошные матросы с кораблей да пару стрелков с разведывательных "каталин", и потому все разговоры вокруг сражения и его результатов исчерпывались довольно примитивными фразами типа: "А здорово мы им врезали!" Только после окончательного выздоровления, когда меня отправили воевать на Гуадалканал, я стал что-то понимать, особенно когда стал свидетелем одного очень интересного случая, про который тоже стоит обязательно рассказать.
…Это произошло в декабре того же самого года, когда меня перевели в морскую пехоту. Хоть мои раны и затянулись наилучшим образом, но командование почему-то посчитало, что для службы на авианосцах я уже не пригоден. Об этом особенно твердил какой-то доктор-капитан, пытавшийся внушить мне, что у меня внутри якобы нарушены какие-то нервные или еще некие центры, не позволяющие моему организму больше переносить довольно грубые посадки палубного бомбардировщика на авианосец. Это было несколько смешно, потому что я не чувствовал совершенно никаких нарушений… но я не возражал, тем более я понял, что в морской пехоте, невзирая на полное фиаско ее авиации у Мидуэя, служить все же полегче. Просто скажу — мне осточертело воевать в открытом море, неделями не видеть суши и в один прекрасный момент быть сожранным вечно голодными акулами при вынужденной посадке на воду. Я хотел быть поближе к земле — вот меня и отправили на этот чёртов Гуадалканал. Я же не знал тогда, что там будет все еще похлеще, чем было при Мидуэе… Я даже не подозревал об этом!
Так вот, когда я попал на этот остров вместе со свежими частями морской пехоты, там уже несколько месяцев творилось такое, что простым человеческим языком и описать невозможно. Конечно, в тыл поступали только победные реляции, чтобы, как говорится, держать моральный дух нации на должной высоте, о потерях в этих реляциях по большей части не было ни слова, но когда я впервые увидел перепаханную японскими бомбами и снарядами взлетную полосу Гендерсон-Филд, то сразу смекнул, что попал совсем не по тому адресу. Каждая стычка между нами и японцами на суше превращалась в настоящую скотобойню, не уступающую по живописности лучшим произведениям Босха. До сих пор я предполагал, что настоящая мясорубка творится гораздо западней, на Новой Гвинее, например, но тут было все ужасней, словно и мы, и японцы защищали не населенные всяческими миазмами джунгли где-то на самом краю света, а землю своих предков. За несколько дней до моего появления на Гуадалканале японцы утопили на подходе к острову один наш авианосец, сразу урезав ударные силы Нимитца вдвое, они уничтожили почти три сотни самолетов и много других кораблей. Аэродром, расположенный, кстати, вблизи самой линии фронта, каждую Божию ночь обстреливали японские крейсера, наш флот попытался прекратить это "избиение младенцев", но силы опять-таки оказались неравны, и однажды после полуночи 30 ноября японские эсминцы в коротком ночном бою торпедами пустили на дно морское сразу четыре наших тяжелых крейсера — основу сопротивления защитников острова от убийственных набегов неприятельского флота, на том дело и закончилось. Подходы к Гуадалканалу оказались блокированы японскими линкорами, и помочь не могли даже героические усилия всей нашей авиации. Когда уцелевшие после непрекращающихся ночных обстрелов бомбардировщики взлетали утром на перехват врага, японских кораблей обычно и след простывал — они быстро отходили за пределы досягаемости нашей авиации. Так что несладко, одним словом, было нам на Гуадалканале, очень несладко.
…В один прекрасный день мы возвратились после неудачной попытки атаковать продвигающееся к острову японское соединение тяжелых крейсеров, причем чуть было не повторилась картина, аналогичная той, что произошла в свое время возле Мидуэя. Хоть пикировщики и повредили один вражеский корабль, заставив врага отказаться от проведения операции, но из боя не вернулась большая часть торпедоносцев — целых сорок экипажей. После возвращения пилот одного из немногих уцелевших "эвенджеров" выбрался из своего самолета и налетел с кулаками на моего командира — Мартина Эллсли. Он обвинил его в том, что тот якобы сорвал хорошо спланированную комбинированную атаку, и потому японцы увернулись от всех выпущенных торпед. Когда его оттаскивали от Эллсли, он орал что-то типа того, что"…мидуэйские штучки не пройдут", намекая, очевидно, на тот факт, что пикировщики, как и тогда, при Мидуэе, почему-то запоздали к месту боя. Конечно, я допускаю, что при желании аналогию можно было углядеть, но на самом деле мы ни в чем, как мне тогда казалось, не были виноваты. Дело в том, что к моменту атаки японская эскадра разделилась на две части, а наши разведывательные самолеты вовремя этот маневр не засекли. В результате наш командир решил атаковать, не дожидаясь подхода торпедоносцев, в то время, как японские "зеро" разделывали "под орех" эти самые торпедоносцы совсем в другом квадрате моря, а когда понял свою ошибку, то было поздно. Но пилот "эвенджера" не унимался, он обвинил нашего Эллсли то в сговоре с "хитрым и ленивым" адмиралом Нимитцем, то с "коварными и продажными" японцами, и я понял, что у малого просто "поехала крыша". Такого же мнения был и командир авиабазы, он отправил бедного торпедника с первой же оказией подальше от Гуадалканала, и с тех пор его больше никто не видел, и о нем больше ничего не слышал…
Однако его слова крепко запали мне в голову, и я вспомнил те странные, не вписывающиеся ни в какие схемы сигналы на частоте нашей эскадрильи, которые услышал над японской эскадрой памятным утром 4 июня. Я начал задумываться.
Конечно, не моё свинячье дело обсуждать приказы мудрых адмиралов, но мне вдруг начало казаться, что они и на самом деле ведут нечистую игру, подставляя наших ребят под японские пушки и пулеметы в угоду каким-то своим собственным махинациям. Я поделился своими невеселыми мыслями с Генри Фишером — моим приятелем, стрелком командира группы. Но Фишер только отмахнулся.
— Будешь много думать, — глубокомысленно изрек он, — попадешь к торпедникам. Для начала. Наше с тобой дело — стрелять, а не панику разводить!
…Вскоре после этого разговора меня вызвал к себе командир базы полковник Даллесон и подозрительно улыбаясь, поставил меня в известность о том, что морская пехота состоит не только из одной авиации, и в окопах на самом Гуадалканале каждый день появляется безразмерное множество свободных вакансий. Я все сразу понял, и проклиная длинный язык своего дружка Фишера, оказавшегося самым натуральным стукачом, честно признался полковнику, что, кажется, влез абсолютно не в свое дело. Даллесон похвалил меня за такую своевременную сообразительность, и один к одному повторил тезис подонка Фишера о том, что моё дело — стрелять, и стрелять поточнее, а выдвигать всякие нелепые гипотезы относительно методов ведения войны нашими адмиралами — последнее дело. Затем он зачем-то вкратце обрисовал "блестящее" положение нашей армии на фронтах и закончил свою тираду такими словами:
— Если вы, Ричардс, вдруг снова почувствуете себя адмиралом, то приходите сразу ко мне, а не распространяйте свои страдания по всей округе.
Я клятвенно пообещал командиру, что в будущем он останется мною доволен. На прощание Даллесон предупредил меня, что отныне он будет интересоваться всеми моими успехами по службе лично, и посоветовал на всякий случай пореже писать письма домой… Уходил я от него в расстроенных чувствах, ибо понимал, что теперь имею все шансы так и закончить войну простым матросом.
Однако я ошибся. Через месяц мне присвоили внеочередное (!) звание. А это означало, что пилот того "эвенджера" был в чем-то прав, но для меня эта правда оставалась тайной за семью печатями, и мне дали понять, чтобы я держался от нее подальше. Более я с разговорами насчет "мидуэйских штучек" не сталкивался, а после окончания гуадалканальской кампании, когда активность японцев на море и на суше заметно упала и наши адмиралы и генералы, перейдя из обороны к наступлению, кардинально изменили тактику ведения боёв, в том числе и воздушных, о тех трагических событиях если и вспоминали, то только в возвеличительной форме.
После войны в своих воспоминаниях я не раз возвращался к Мидуэю, но все равно старался не впутываться во всякие тайны, связанные с ним. В конце концов военные хорошо заплатили мне за то, чтобы я не навязывал свои мнения другим — не забывайте, что войну я закончил главстаршиной и получал шикарную пенсию от Пентагона, хоть и не имею никаких орденов за боевые заслуги… не считая Мидуэя, конечно. Однако я все же не удержался — как-то раз мне повстречался в Лас Вегасе Билл Томпсон, пилот 6-й разведывательной эскадрильи Эрла Галлахера, пикировавшего на "Кагу" десятым по счету после своего командира и положившего свою бомбу прямо у борта японского авианосца, и стал осторожно (как мне тогда казалось) расспрашивать его о том, какие у него были ощущения после такой подозрительно легкой победы. Но Томпсон на мои расспросы только пожимал плечами, а потом сказал: "Ну какая разница, Бон, случайно мы вышли на японцев, или специально кружили над ними в ожидании какого-то сигнала? Самое главное, что мы им все-таки врезали!"
Ответ Томпсона меня не убедил, я почувствовал, что он чего-то недоговаривает. А буквально через несколько дней после этого разговора у меня начались странные неприятности на работе, закончившиеся необоснованным, на мой взгляд, увольнением, и я, с опозданием, правда, но сообразил наконец, в чем именно тут было дело. Я опять нарушил табу, и был за это наказан. На мое счастье, у меня к тому времени была скоплена приличная сумма денег, на которые я без долгих раздумий приобрел забегаловку в Окленде, превратив ее в ресторан средней руки. Но вам я рассказываю это сейчас потому, что хранить молчание не имеет более смысла. Под конец жизни мне очень хотелось бы узнать, прав был тот летчик с торпедоносца, от которого я узнал о существовании некоей "мидуэйской тайны", или не прав. Ведь думать мне никто не запрещал, и я до сих пор уверен на все сто, что наш адмирал Нимитц вел во время войны двойную игру, и за все свои победы расплачивался жизнями многих наших парней, которые этого совершенно не заслуживали. Кабинетные вояки из Вашингтона развязали ему руки, предоставив на Тихом океане полную свободу действий и не вмешиваясь во все его дела. Конечно, они может быть и не предполагали того, что с теми небольшими средствами, которые ему были отпущены, он перейдет в наступление против японцев раньше, чем мы покончим в Европе с Гитлером. Не забывайте, что тихоокеанский театр военных действий в планах Верховного командования был ВТОРОСТЕПЕННЫЙ! Но Нимитц, к удивлению своего начальства, стал БИТЬ сильнейший японский флот еще задолго до того, как начал получать из Америки новые корабли, танки и самолеты! До самого конца 1942-го года в составе наших эскадр никогда не было больше двух авианосцев одновременно, тогда как японцы всегда оперировали не меньше, чем десятком! Я не говорю уж про линкоры и истребители — на Гуадалканале я своими глазами наблюдал, чем в большинстве случаев заканчивались воздушные поединки между нашими импотентными "уайлдкэтами" и японскими "зеро", или между нашими неправильно спроектированными крейсерами и маленькими, но хорошо вооруженными и быстроходными японскими эсминцами. До начала следующего года ни одна даже удачная морская битва не закончилась нашей окончательной победой, и все же японцы после этих битв вели себя так, словно битыми оказывались не мы, а они… Я видел все своими глазами, и до сих пор не могу поверить в то, что японцы при всем своем количественном, техническом и моральном превосходстве начали проигрывать сражения просто так, благодаря какому-то мифическому "героизму" наших солдат и офицеров… Весь наш флот и вся наша армия состояла из таких, как я, а я лично не собирался "под танки бросаться" во имя каких-то там патриотических идеалов, хотя от боевой работы никогда не отлынивал. У японцев было гораздо больше оснований для проявления этого самого героизма — ведь это были сущие фанатики, которым про обязанность умереть за своего косоглазого императора вдалбливали с пеленок, да к тому же вооруженные первоклассной техникой, о которой в том году мы по большей части могли только мечтать. На Гуадалканале, например, сразу же после высадки десанта, когда японцев на всем острове насчитывалось едва ли 1000 штыков, их не смогли победить 11 тысяч солдат отборнейшей (по нашим меркам) американской морской пехоты, поддержанных всей авиацией флота! Нас пытались убедить в том, что японцы — дураки, и воевать не умеют, и что самый главный дурак среди них всех — сам адмирал Ямомото, но я думаю совсем иначе. Ведь если бы японцы только ЗАХОТЕЛИ, они смогли бы нас запросто раздавить и вымести не только с Гуадалканала, но и со всего Тихого океана! Пример: за первые четыре месяца гуадалканальской кампании только японские подлодки и эсминцы только торпедными ударами уничтожили целый флот, который состоял из двух авианосцев, семи крейсеров и 16 эсминцев — можно себе только представить, что бы стало с нашими военно-морскими силами, если бы японцы взялись за них всерьёз и ввели в бой ВСЕ свои корабли!
…Тем не менее после Мидуэя японцы почему-то больше не желали делать то, что они проделали с нами в Пирл-Харборе и других местах за первые полгода войны. Большинство японских линкоров провели всю войну далеко в тылу, а авианосцы по большей части и носа не показывали из своих баз в Японии, пока их не потребовалось использовать в качестве ПРИМАНКИ в 1944 году у Филиппин, где они все и были успешно уничтожены нашими самолетами. Тоже казус, но возвращаясь к адмиралу Ямомото, можно подумать, что в 42-м он просто решил предоставить Нимитцу шанс почувствовать себя человеком после стольких поражений… Странное везение "преследовало" Нимитца в 42-м, очень странное. Это было видно даже невооруженным глазом, но ни один американец не решался себе в этом признаться, потому что героем в конце концов желает стать каждый…"
Учитывая рассказанную Ричардсом историю про странный сигнал, Стеннингтон вполне обоснованно предположил, что на японской эскадре действовал американский шпион. Он был готов также сделать довольно далеко идущие выводы о том, что шпион этот был, конечно же, НЕ американским подданным, а японским высокопоставленным чином, или просто — "лицом, приближенным к императору", но тогда все его расследование попросту превратилось бы в погоню за сомнительным результатом. Заподозрить в измене можно было любого офицера, даже самого адмирала Ямомото, не говоря уже о непосредственных исполнителях Мидуэйской операции — Нагумо, Кусаке, Генде. Наиболее сильные подозрения у Стеннингтона всегда вызывал этот последний, особенно учитывая некоторые факты его послевоенной биографии…
Минору Генда
Минору Генда родился в 1904 году в семье, очень богатой морскими традициями. После окончания военно-морского училища в Йокосуке, молодой человек стал летчиком-истребителем императорского флота, и к началу войны в Европе уже зарекомендовал себя очень способным и многообещающим военным теоретиком — будучи всего лишь тридцатилетним офицером, он разработал революционную для того времени тактику массированного применения авианосцев, которую впоследствии все военно-морские теоретики мира единодушно окрестят по имени ее родителя "гендизмом". Отряд летчиков, которыми командовал Генда во время войны в Китае, был известен во флоте как "фокусники Генды" — это были умелые и отчаянные бойцы-акробаты, настоящие специалисты своего дела, составившие к началу войны на Тихом океане костяк всей японской военно-морской авиации. Ко мнению молодого капитана прислушивались многие адмиралы, и особенно — начальник штаба воздушного флота контр-адмирал Такахиро Ониси, который впоследствии стал основателем отрядов небезызвестных "камикадзе" — летчиков-смертников (и многие впоследствии не без основания поговаривали о том, что эту мысль адмиралу внушил именно Генда — слишком уж явным был стиль).
Учитывая боевую и теоретическую подготовку перспективного офицера, руководство очень скоро назначило его на ответственный пост — вплоть до 1940 года Минору Генда служил военно-морским атташе Японии в Великобритании. Но, как только запахло порохом на Тихом океане, Генду отозвали назад на родину, и главнокомандующий всем японским флотом адмирал Исороку Ямомото поручил ему разработать план внезапного нападения японских сил на Пирл-Харбор…
Идея Ямомото в интерпретации Генды получила абсолютно новое дыхание. Капитан-теоретик настоял на том, чтобы в нападении на главную военно-морскую базу американцев участвовало не два-три авианосца, как было предусмотрено Ямомото и Генеральным штабом, а целое соединение. Нисколько не смущаясь своего низкого по сравнению с заслуженными адмиралами служебного положения, Генда нещадно раскритиковал узость взглядов Ямомото на перспективы атаки с воздуха, он взялся переделывать весь план НА СВОЙ лад. В конце концов он потребовал не ограничиваться ОДНИМ ударом по американской базе, а… захватить все Гавайи целиком! Однако озабоченный слишком уж фантастическими (как ему самому казалось) перспективами, Ямомото, и так позволивший молодому, хоть и прославленному офицеру, неслыханные вольности в обращении со своим детищем, решительно отказывается от реализации этого далеко идущего, но неизвестно куда приведущего проекта.
Всем хорошо известно, к каким результатам привел "выполненный" Гендой план. В течение следующих шести месяцев после разрушения Пирл-Харбора этот человек избороздил на "Акаги" (флагманском корабле японского флота) огромные пространства Тихого и Индийского океанов в качестве начальника оперативного штаба I-го ударного соединения под командованием адмирала Нагумо, однако злые языки называют это соединение не иначе, как "флотом Генды", потому что многие, с кем впоследствии разговаривали на эту тему падкие до сенсации журналисты, утверждали, что старый (или попросту — устаревший) адмирал Тюичи Нагумо мало соответствовал наступательным возможностям современного авианосного флота. По рассказам людей, окружавших этого человека в годы войны, Нагумо всегда был сторонником осторожных и осмотрительных действий, чему в немалой степени способствовали… его больные ноги, на которые он постоянно жаловался к месту и не к месту, и, невзирая на свой ответственный пост, с большим подозрением относился к боеспособности превосходных новых авианосцев, чувствуя себя вполне спокойно только в окружении таких милых ему линкоров. Многим до сих пор неясно, по каким причинам Ямомото терпел этого человека, поддерживая на флоте его авторитет, потому что ни для кого не было, как уже говорилось, секретом, что флотом фактически руководил капитан 2-го ранга Минору Генда. Целый ряд успешно проведенных операций укрепил Нагумо в непоколебимом мнении, что Генда — его счастливый талисман, и он сделал своего помощника фактическим адмиралом своего флота, и дело доходило даже до того, что тому было позволено вытворять на "Акаги" такие вещи, от которых воздерживался сам главнокомандующий. Однажды в походе ему вдруг вздумалось появиться на боевом мостике в… лазаретной пижаме и отдавать приказания, не обращая никакого внимания на присутствовавших там же, одетых по всей форме и подтянутых адмиралов…
Вот и в тот роковой для Нагумо день 4 июня 1942 года Генда шлялся по мостику "Акаги" в пижаме, отдавая приказы адмиралам и спорил с Кусакой и Ямагучи с таким видом, будто он не простой капитан, а сам император Хирохито. К чему привели все эти споры — хорошо известно, однако речь пока совсем не о том. После столь бесстыдного поражения адмирал Ямомото награждает Генду всеми мыслимыми и немыслимыми орденами и медалями, и войну этот капитан заканчивает в звании контр-адмирала, ничем, впрочем, себя уже не проявив, хотя он и занимал ответственные штабные посты. Удачно избежав суда над военными преступниками в 1948 году, Генда по протекции официального и фактического диктатора Японии американского генерала Дугласа Макартура становится полным генералом (к тому времени флота у Японии уже не существовало), и вскоре бывшие враги назначают его начальником японского Генерального штаба.