Бирутка губы поджала и Юлю больше с собой не брала. А к могиле все равно ходила, наплевав на хозяйкин гнев. Антя потом ревела и прощения у стряпухи просила. А Юля держала ушки на макушке, и прознала легенду о некоей панночке, что была при прошлом бунте вроде как любовницей немецкого генерала… И от великой любви выдавала ему мятежников. И почтенных панов, навроде Юлькиных родителей. Вроде как другой офицер застрелил эту панночку из-за несчастной любви. Или толкнул в полынью, а поместье сжег… Юля потом долго тайком играла в эту романтическую историю, представляя себя то панночкой, то злым офицером на коне с пистолетом в руках.
Айзенвальду почудилось, что перо Прохора скрипит уже не столь усердно. Взглянул – только показалось. Писарь даже язык от старания высунул, перо летало над бумагой. Что ж, опыт у старика немалый.
Янка, слуга Легничей, меж тем вела Юля, выехал из дому до свету – чтобы к утру на рынок поспеть. Но полня ярко светила, и путь известный. Волков Януш не боялся – осенью они не нападают. Лихих людей – и того меньше. Всех их Гонитва повывела. А самой Гонитвы страшно, конечно, да Януш парень честный, к имше ходит что неделю игонцов чтит, да и болота на той дороге нет. Трюхал себе помаленьку, дремал. Потом конь заржал, тоненько, точно плакал. Януша чуть с телеги не снесло. Тут тебе и разрытая могила, и покойник под крестом. Парень поначалу решил, что это навка-панночка вылезла, да крест ее дальше не пустил.
Айзенвальд не выдержал, поднялся, стал расхаживать по подвалу: три шага от стола до двери и обратно. Словно так мог заглушить в себе боль.
Раскачивался подвешенный на крюк фонарь, колыхалось за закопченным стеклом пламя, метались, дергались по стенам и сводам тени.
…Но собрался с духом, плеть прихватил и подошел к покойному. А тот еще дышал. Януш его на телегу положил, а лошадь не идет. А еще слуга разглядел на краю разрытой могилы кубок, серебрился тот под луной, и лопата воткнута была, а камень на сторону повернут. Землей сырой воняло, не приведи Господи, такие страсти. Так Януш коня выпряг и охлюпкой домой погнал, Антосе сказывать. Ни телеги, ни яблок хозяйских не пожалел. Вообще-то, брать чужое у лейтвинов не в обычае, хотя сейчас переменилось многое… Так вот, могилу раскапывать смысла нет раньше полуночи, не дастся клад. А тогда октябрь уже был, светает поздно. Хотя жара тогда стояла – как в августе, но все равно ночью уже не то. Вот и выходит, пан Ведрич пролежал под крестом часа четыре, не меньше, и перемерзнуть должен был здорово. Антя по секрету надеялась, что он в Воле болеть останется, и она за ним ухаживать станет. Он ей сразу глянулся. Юле, кстати, тоже глянулся, только кто ж о младшей сестре подумает… А этот не чихнул даже. Все с него, как с гуся вода. И в окошко к Анте после лазил. А могилу раскапывал из-за клада непременно. Потому как не сказать, чтоб очень богатый, хотя обхождение имел княжеское. Уж на что Бирутка злющая, а и к той ключик нашел. Чтобы клад взять, надо после полуночи могилу вскрыть, навья серебром или крестом пугануть и место его занять. И не пускать в могилу до петухов, пока тот не пообещает клад отдать. Только, видно, не повезло Алесю. Навка сильно шустрая попалась. Ладно, хоть уцелел… И нечего хмыкать, раскипятилась на писаря панна Легнич. Можно подумать, в Шеневальде покойники не подымаются. Генрих удивился: а ведь немало похожих легенд о встающих из могил мертвецах существует хотя бы в Блау, в мрачных дюнах Балтии. Только генерал, пока это не коснулось работы, значения легендам не придавал.
Как ни странно, именно удивление помогло ему овладеть собой. И Айзенвальд совершенно спокойно выслушал, что могила оказалась пуста, если не считать гнилых разломанных досок домовины да нескольких лоскутков одежды либо савана.