Но он до вечера пролежал, как каменный, несмотря на все старания, на уксус, воду, вылитую на лицо, и Бируткины заговоры. Бирутка, это стряпуха, уточнила Юля. Вчетвером они жили, больше никого. Часть дома держали запертой, так как крыша просела и денег не было чинить, да и прибирать тяжко. Не то что при родителях.
Антя очень за парня боялась, что не очнется да перемерз за ночь на холодной земле, уже хотела за доктором посылать. Или за ведьмой, часах в двух от них в Крейвенской пуще ведьма живет. Юля там сама не бывала, только слышала. Вроде, как совсем безумная, но лечит хорошо, мертвого, баяли, может поднять. Только ж паненка понимает, что это враки…
Покосившаяся дверь была отворена на болото и, как кисеей, задернута прядями дождя. Дождь бил в подорожник, проросший на пороге, мягко стекал в подставленную девичью ладонь. Айзенвальд шевельнулся, и хозяйка избушки обернулась.
– Севе… Ульрика… – прошептал Айзенвальд разочарованно. Она вздрогнула, мокрой ладонью провела по глазам.
– Не трогай меня, солдатик. Не обижай убогую.
Айзенвальд сердито встряхнул головой, отгоняя воспоминание. Привалился к столу, положил подбородок на скрещенные руки, отметив, что надо бы побриться.
"…Как будто у них лишние деньги есть, – вещала Юлька. – Дядя, тот мог бы и сыпануть от щедрот, хоть на больного, все ж таки королевских кровей. Не Алесь, про Алеся паненка не знает, а дядя. Не то от Жвеисов, не то от Гядиминовичей, да как же, дождешься от него, пожалуй; змеюка, хотя, конечно, о покойниках так говорить грех. Так правда же, каждую золотовку высчитывал…"
Недоумевающая Юля поинтересовалась у сестры, откуда той известно, что незнакомец ночь провел вне дома. Да, кстати, к телеге, когда они вернулись, был привязан за недоуздок буланый конь, верховой чистых кровей, Юля разбирается. Ее Кит за это полюбил, он сам до коней охоч весьма. Кстати, чтобы господа из блау-роты чего не думали, Юля не от хорошей жизни в содержанки пошла. Никита-то ее любит, только с Ташинькой, супругой своей, разводиться никак не собирается. (Тут Айзенвальд с Феагнеевичем сочувственно покивали). Так вот, – вернулась из любовных пенат панночка, – Антя сестре отвечать не стала. И пришлось Юле подслушивать, когда Антося с Бируткой откровенничали. Да не тогда, когда Алеся в первый раз привезли, а позже. Вот только Юля запамятовала, когда именно: то ли когда пан Ведрич, Алесь, то есть, дядьку на двубое застрелили и к Антосе-невесте прибежал каяться, то ли чуть позднее – когда его змея укусила. Антя, Юля фыркнула, всегда доверяла прислуге больше, чем родной сестре. Ну, Юля подслушала. Оказалось, молодой человек не так себе в поле оказался и не с коня от нервов упал. Потому как нашли его около разрытой могилы. То есть, не под самим крестом, а чуть поодаль. Место приметное, еще камень на могиле лежал. И ходу от Воли не так чтоб слишком много. Бирутка маленькую Юлю туда часто водила, свечку на камень ставила и цветочки клала, и все приговаривала, что "надо молиться за врази свои". Юля все никак не могла понять, что это за "врази". Но на камень охотно лазила – за что и получала крапивой. Ну, она Бирутку за мать считала, огрызаться стала поздней. Так о могиле. Юля читать тогда не умела, а позже камень порос мхом, и имя стало не разобрать, а вот выбитый над ним крест хорошо помнит.
Айзенвальд, вдруг переставая слышать, втянул в себя воздух. В холодном подвале отчего-то сделалось жарко и нечем дышать. Захотелось сорвать шейный платок, раздернуть ворот, уйти во двор, под снегопад. Боже ты мой, завтра же он поскачет, в ноги поклонится стервозной Бирутке за эти свечки и эти цветы.
…Юля и у сестры пробовала о могиле спрашивать, после чего та с Бируткой поругалась чуть ли не насмерть, все кричала, что стыд молиться за убийц, что б там в Библии ни говорилось. Что мамы с отцом этой твари Антя не простит.