Таков был этот пароход, не имевший себе равных.
Ночь со среды на четверг прошла скверно. Койка подо мной ходила ходуном, и я вынужден был прижаться коленями и локтями к боковой планке. Саквояжи и чемоданы ездили взад-вперед по каюте. В соседнем салоне начался невероятный шум, когда временно размещенные там двести — триста мест багажа стали кататься от борта к борту, задевая по пути скамьи и столы. Хлопали двери, скрипели половицы, стонали переборки и перегородки, звенели в проволочных подвесках стаканы и бутылки, а на пол кладовых обрушился водопад посуды.
До меня донеслись сбои в работе винта и неравномерные удары о воду гребных колес, плицы которых, будучи не полностью погружены в воду, то и дело проворачивались в воздухе. Все это говорило о том, что ветер значительно усилился и что пароходу, несмотря на его размер, приходится отчаянно бороться с высокими волнами, вставшими на его пути.
В шесть часов утра, после бессонной ночи, я поднялся. Вцепившись одной рукой в скобу койки, другой кое-как натянул на себя одежду. Однако, если бы не было точки опоры, я бы не смог встать на ноги. Затем я вынужден был вступить в нешуточный бой с собственным пальто, чтобы его надеть. Как только мне удалось выйти из каюты, я прошел через салон, наступая на разбросанные тут и там вещи. По трапу я поднялся на коленях, как римский крестьянин, ползущий по ступеням «священной лестницы» Понтия Пилата и наконец добрался до палубы, где ухватился за кнехты.
Земля была еще видна. Ночью мы обогнули мыс Клир. Вокруг нас простиралось огромное пространство, далеко на горизонте вода сливалась с линией неба. Море цвета аспидной доски дробилось на ровно набегающие, вздымающиеся ввысь водяные валы. Оказавшийся в такой ситуации без парусов «Грейт-Истерн» «кувыркался» по волнам. Мачты, подобно стрелкам компаса, описывали в воздухе огромные круги. Боковая качка стала невыносимой. Стоять во весь рост было уже невозможно. Вахтенный офицер, крепко держась за поручни на мостике, раскачивался, как на качелях.
Хватаясь за планширь я кое-как добрался до барабана гребного колеса правого борта. Палуба, окутанная туманом, стала совсем скользкой. Я был готов вцепиться в опорные стойки мостика, когда ноги перестали меня слушаться.
В таком же положении очутился и доктор Дин Питфердж. Мой новый знакомый тоже поднялся с колен и обратился ко мне:
— Ну, вот. Размах бортовой качки «Грейт-Истерна» составляет сорок градусов, а амплитуда — двадцать градусов влево и вправо от вертикали.
— Совершенно верно! — ответил я, улыбаясь не по поводу самого замечания, а обстоятельств, при которых оно было сделано.
— Совершенно верно,— повторил доктор.— Скорость качания составляет один метр семьдесят четыре сантиметра и четыре миллиметра в секунду. Трансатлантический корабль, вполовину меньший, давно бы лег на борт, правый или левый.
— Однако,— заметил я,— поскольку «Грейт-Истерн» неуклонно возвращается в вертикальное положение, это означает, что он обладает значительным запасом остойчивости.
— Для корабля это прекрасно, но каково пассажирам! — воскликнул Дин Питфердж.— Они, как видите, стремятся как можно скорее принять горизонтальное положение.
Доктор, придя в восторг от собственных слов, продолжал оставаться на ногах, и мы поддерживали друг друга, прислонившись к каким-то поручням. Дин Питфердж отделался лишь ссадинами на руках, и я выразил удовольствие по поводу того, что он не разбил себе голову.
— О нет, до конца еще далеко! — мгновенно отреагировал он.— Хотя катастрофы нам не миновать.
— Нам?
— Нашему пароходу и, соответственно, мне, нам, всем пассажирам.
— Если вы говорите серьезно,— удивился я,— почему же вы сели на этот пароход?
— Чтобы увидеть собственными глазами все, что случится, если мне повезет не погибнуть! — произнес доктор, отрешенно взирая на меня.
— Вы впервые плывете на «Грейт-Истерне»?
— Нет. Я уже несколько раз плавал на нем... из любопытства.
— Тогда мне вас не жалко.
— А мне вас не жалко.