— Я все-таки удивляюсь, Аркадий, как ты дожил до своего возраста; если ты такой мудак? Взрослый, лысый мудильник. А?
Они уже были на улице, им уже подгоняли автобус, из закутка какого-то за решеткой, и Игорек держался за голову, а Аркашка закурил.
— Чего ты разоряешься? — На свежем воздухе приятно было затянуться сигаретой.
— Да тебя ничто не научит! На кой же ты шут просто так уехал от Маргот? Я ей звонил, она: "Я-я, идэм к нотариус! Идэм!" Бля, идэм… Что же вы не пошли?
— Let’s go Igor. Let’s go from here. Аркади, вы сумасшедши. О, я знала, что русский не понимает закон, но вы…
Игорек опять сел за руль машины синьоры Савиори. Аркашка — в автобус. Все там было на месте, в почтовых мешках из рогожи, Маргот еще в Москве эти мешки принесла из диппочты, даже мешки у них были клевые, у немцев. Прочные и на вид солидные. Мешки уже были вспороты Аркашкой, и айки там лежали завернутые в простыни. Советские. Льняные вроде. Игорек тогда принес много льняных, потому что отъезжающие в Израиль или через говорили, что надо брать с собой простыни. Игорек запасся ими еще за год. Ну и принес их, когда надо было доски упаковывать. Это еще Сережка-семинарист посоветовал. Игорек сказал, что это маразм — тащить с собой простыни в новую жизнь, ну и принес их для досок.
Они выехали из пограничного пункта, оставив одноэтажное зданьице, где просидел Аркашка, на обочине шоссе. Аркашка ехал за медленно рулящим — он вообще хреново водил — Игорьком. К отелю, который, видимо, Клавка здесь знала. Она не хотела сразу возвращаться. Аркашка так предпочел бы сразу назад, отрулить до Рима, и там уже отдыхать. Ну, черт с ним теперь. И вообще, чего они на него? Он им перевез товар! Сколько это денег? Он одну доску в окладе оценивал, так до хера получалось! Озвереть можно, сколько за все доски будет! Главное, чтобы она наличными заплатила, а то если в кредит, так полжизни можно будет ждать, пока продадутся. Правда, потеря денег будет небольшая, если все оптом сдать… Они въехали во двор перед небольшим мотелем, и Савиори уже шла к входу. Игорек стоял у машины.
— Эти менты из пограничного не дадут кому-нибудь из своих "наколку"? — усмехнулся Аркашка, выйдя из автобуса.
Он открыл задние дверцы, переложил зачем-то один из мешков, запер опять дверцы, проверил дверцы кабины. Сигнализация включалась снаружи, под кабиной был тайный включатель.
— Да они давно могли все у тебя конфисковать, а тебя под жопу вытолкнуть, шел бы сейчас пешком по автостраде… Это если бы здесь не было законов. Ты думаешь, что их нигде нет… Идем, я должен выпить рюмку чего-нибудь. Всю ночь не спать. Я ее час уговаривал, старую клячу… Она молодец баба. Другая послала бы нас на хер. Каких-то два мудилы советских, ни черта не смыслящих, лезущих на рожон, в открытые двери прущих… Я тоже мудак из-за тебя… Как мне надоело заниматься, чем я совершенно не хочу заниматься, терпеть не могу, не-на-ви-жу! Продавать какие-то иконы! В которых я ни черта не понимаю. Зачем? Хватило бы мне денег их, хиасовских (пр. ХИАС — организация по приему эмигрантов в Риме)…
Они вошли в мотель, и Савиори дала им ключ от номера, уже оформленного на них, сама тут же пошла к лифту, к себе в номер подняться. Назначила встречу на 12 часов. Она уже была в лифте, двери уже закрывались, "Руссо стюпидо…" (ит. Русские идиоты) — расслышали они и пошли в бар. Он был открыт в зависимости от того, были ли клиенты. В Италии, впрочем, не только на границе так работали. Здесь было самообслуживание, и они расплатились у стойки: Аркашка — двойное эспрессо, Игорек — двойной коньяк — и сели за стол.
— Конечно, стюпидо. Идиоты русские. Господи, поскорее бы избавиться от всего, что связывает с той страной, с той жизнью. Начать жизнь здешнюю. — Игорь медленно пил оставшийся после двух больших глотков коньяк.
— Ты так возмущаешься, разоряешься, будто здесь все на хер чисты перед законом. Что здесь, нелегальной торговли, что ли, нет? Каждый день у вокзала видим десятки торгующих сигаретами хотя бы…
— Аркадий, они у себя дома. У них есть документы. И вообще — им, значит, нравится это делать! Мне никогда не нравилось. Тебе — да! Но ты же не знаешь, как делать дела, ты всегда куда-то прешь, лезешь, где хуйня. Большой делец, еб твою мать. Безграмотность эта, она даже хуже самого воровства, самой этой нелегальщины. Дилетантство это советское, оно все на хер убивает. Эти члены эмигрантские, торгующие тачками. Они свой бизнес только с такими же, как они, советскими, оттуда, могут делать. Ни один здешний дурак не клюнет на их аферы. Тьфу, на хер! Тебя бы в партию не приняли не потому, что антисоветчик, а потому, что такой вот мудак! Не следующий инструкции. В мире на всё инструкции! Во всем мире правила, которым надо следовать! И в нелегальщине тоже! Ты вроде еврей, а как русский остолоп! Аа-а-а, гуляй, Вася! Гори все огнем! Жги мосты! На хера? Все можно было чин-чинарем оформить…
— Ой, бля, надоело. Что ты меня учишь на хер, ехал бы сам забирать доски. С твоими, бля, раскладками у нас и досок бы не было.
— Мудак! Это с тобой у нас их чуть не стало! Ты эту Наташку заебал там, готов был собственноручно в койку к Сереге уложить! Еще бы свечку держал! У них там какие-то отношения были, а ты все обосрал ей. И ему, об этом я уж молчу, не дай Бог подумать, а то ведь сдохнуть надо от позорища… Ты всем насрал! Маргот своим напором насрал. Ее вообще выставили.
— Ее выставили за то, что она собиралась организовывать людей, ха, в бригады! Революционерка ебанная. "Террористические акции надо проводить! Что вы тут сидите?!" А сама "Чинзано" попивала, бля…
— Господи, Аркадий, да здесь вон вся страна чинзанит! И каждый день забастовки, три дня без электричества сидели, на хер, в холоде! Ленин везде висит, и "Чинзано" пьют за здоровье Владимира Ильича, и с красными флагами ходят! У тебя в голове каша! "Чинзано" для тебя олицетворяет какой-то несгибаемый образ жизни, в то время как это национальный напиток, как у нас водяра… Пошли спать, на хер… Или выпью еще, пожалуй… "Чинзано", его мать. Тут вон банки взрывают, а он — "Чинзано"!
Аркадий тоже взял коньяк, и они выпили молча, уже у стойки, расплатились и пошли к лифту.
Аркашке снился Ленинград. Он забыл, как эта улица называется. Если по Садовой идти к Невскому, так прямо перед началом Гостиного Двора переулок, вроде огибаешь ГД. Там он обычно встречался с приятелями, когда в Ленинград наведывался. Весна ему снилась… Там стояли их тачки. Его, он из Москвы и обратно на тачке ездил, любил быть за рулем. Дороги, правда… И вот они стояли там на солнце. Киса пополневший, вообще-то он Рудик был. Такой же шкодный, как и в конце пятидесятых. Как они долго его проверяли, Аркашечку, не брали, даже тачка уже была. Использовали как шофера долго… Олешка полулысый уже был. А Игорь Косой свалил в Израиль. То есть через, жил в Техасе где-то. Аркашка стоял и курил. Там в галерее Гостиного были автоматы с газировкой. Натан Типографников спрашивал о Москве, о переводах, Аркашка уже несколько лет переводами зарабатывал. И по переулку эти две девочки шли. Тоненькие такие, длинноногие, мини-юбочки туда-сюда на бедрах. У одной длинные белые волосы. Но Аркашке еще издали понравилась шатенка со стрижкой. Не очень короткая стрижка, волосы по шею. В малиновой юбочке, желтый пиджак. Редко яркие девочки ходили. Рот сиреневый, о чем-то болтала с подружкой. Они шли к автоматам. Взглянули на их компанию мельком. Киса успел им рукой махнуть и предложить покататься. Но они к автомату подошли. И Аркашка бросил сигарету и тоже пошел, как-то даже не очень думая, пошел и все.
Они искали три копейки. И эта в малиновой юбке, высокая такая оказалась, совсем молоденькая. Может, и семнадцати нет, она, опустив голову, в сумке искала монетку. И когда Аркашка достал приготовленную уже заранее монетку, она только глаза подняла. Аркашка сразу подумал, что ему нужна эта девочка, ему так сразу захотелось ее, не обязательно даже в койку, но вообще. Он чуть ее за руку не схватил. Хотелось ее увезти куда-нибудь. Желтый сироп медленно так, тоненько полился, и потом зашипела газировка. Она стала пить и глядела на Аркашку. А он уже предлагал ей ехать в Москву, уже сказал: за билет заплатит, даже в карман за бумажником полез. Он, мол, все оплачивает, вот деньги… Она широко глаза открыла и головой покачала. Поставила стакан, и губы у нее еще блестели. Девочки ничего не сказали и пошли. Аркашка растерянно стоял у автомата, а они шли по галерее, где гулял ветер. И так он там гульнул, что малиновая юбочка ее мини подлетела парашютиком вокруг ног, и сзади край задрался высоко. На ней были желтые трусики, прозрачные какие-то, ажурные, что ли, даже видны были половинки попы сквозь ткань…
Аркашка проснулся, посмотрел на часы. Было половина одиннадцатого. Он лег на бок и почувствовал у края глаза слезинку. Ну, бывает со сна. Он подумал, что вот ведь как странно — ему приснилась эта девочка. Он действительно ее видел в Ленинграде. И трусики так запомнились… Ну, это потому что в основном помнились штанищи. По контрасту память выбрала трусики… Почему он не пошел за той девочкой? Они медленно шли там, где гулял ветер, а Аркашка не пошел, бумажник в задний карман джинсов засунул, туго входил, значит, и вытащить не… Он почувствовал, что плачет. Подушка мокрая была уже под щекой. И чего это я, лысый мудила, плачу?" — Его любимое слово было "мудило", поэтому он и на Игорька не обижался… Наверное, и зимой она носит "трусики", — подумал он вдруг как-то грустно. Так ему захотелось, чтобы хоть одна девочка в воспоминаниях не была в штанищах. Так и будет. Так и останется навсегда в воспоминаниях о Родине девочка из Ленинграда, у ГД, в трусиках. Неизвестная Аркашке. Никогда не узнал.