Игорек старался перевести тему разговора на нейтральную. Искусство. Ведь Маргот интересуют советские художники? О, они знают много-много советских, запрещенных. Целкова, Кука, того самого, на дачном домике у которого петушок. Игорь, в отличие от Аркашки, мог даже пофилософствовать на тему Сталина и ГУЛАГа. Аркадий от этого зверел. Он хватал том Солженицына — и просто хотел огреть им по голове и Игоря, и Маргот.
— Такие честные дураки, Аркашка, все портят. Разве так можно? История не состоит только из ГУЛАГа и Скотского Хутора. В самом-то деле! Вспомни свою золотую юность, еб ее мать! И свои слезы по отцу родному Сталину!
— А что, Оркады, ты бы хотел видеть в СССР?
— Американскую систему.
— О? Почему? Оттого что доллар выше всего на биржа, это не значай, что человек, им обладающий, лучшей. То есть не должно означать… Что вы делай в шестьдесят восем год? Могла быть всемирный революций! А вы…
В шестьдесят восьмом году Аркашка учился играть на саксе. Все были помешаны на джазе. И был уже оркестр Лундстрема. Кто-то выходил на Красную площадь в Москве. Но это было в Москве…
Танечка была чемпионкой Европы по фигурному катанию. Ее готовили на чемпионат мира. А Аркашка уже готовил себя — пусть и мысленно, тайно — в ее мужья. Ничего не получилось. Ему неприятно было в этом признаться, но, видимо, из-за его полуеврейства. Папаша Танечки был замдиректора московского ЗИЛа, русский дядька. Он любил Аркашку! Но, видимо, представить своих потомков полуевреями не мог…
Вообще, не совсем понятно, что там получилось. И на чемпионат она не поехала, и с Аркашкой рассталась. Он потом приезжал, вообще часто ездил, на дачу к ее родителям. На Волге, в смысле на реке, дом. У Аркашки уже был "сааб". И папашка Тани относился к Аркашке прямо как к родственнику. Всегда рядом за столом усаживал. Аркашка разливал по малюсеньким рюмочкам ледяную тягучую водку. Смешные такие крохотные рюмочки у них были. Старинные, из цветного стекла. Зыкина со своим кавалером, а может, это муж ее был, неизвестно, блондинистый такой, волосы слегка вились, в кожанке — такая веселая сидела, прямо и не Зыкина. И горба не видно было. То есть у нее не было горба, но шеи тоже не очень много было, так что создавалось впечатление, что у нее что-то на холке растет. Какую-то она песенку пела под эти рюмочки, про кузнечика или сверчка, черт его знает, что-то такое же маленькое, как и рюмочки. Запрокидывала, там на глоток даже не было, и напевала. И сапфиры в ушах поблескивали. Ну, эти серьги, которые все важные советские дамы носили, бляди тоже. Овальные, под старинные, что ли, а вокруг бриллианты. Такое же кольцо.
Странно, что самая, считай, почетная артистка — и в таких серьгах, ничего оригинального. Что она, не могла себе какие-нибудь заграничные брюллики достать? Аркашка считал, что такие люди должны были бы как-то отличаться. А она и одета была нормально. Хорошо она была одета, но ничего особенного. И вела себя нормально. Может, потому что у друзей в доме… Но Танечка, она тоже, надо сказать, не отличалась сверхособенностью. На катке только. Аркашка видел ее по телевизору… Она, слава Богу, не носила ужасных штанищ. Рейтузы или спортивные облегающие трико. Аркашка не очень помнил. А Зыкину он сфотографировал уходящей от Танечкиного дома. Они пошли к машине блондинистого, он их окликнул, и Зыкина обернулась, и — профессионал! — улыбка, рука поднята в приветствии, ноги не загогулиной. Очень хорошая фотография получилась, Аркашка ее даже в Рим взял. А может, дело не в профессионализме, а так просто, чего ей было строить из себя ударника у друзей, может, она и не стерва была.
Аркашка жил в двухкомнатной, на Лермонтовской. В старом доме. И квартира старая была. И ему все говорили — особенно бабы зудели — сделай ремонт. Но ему лень было. И вообще — чего для себя делать? Если бы у него семья была. Он бы был хорошим семьянином. Все бы в дом тащил. Парные языки из мага, где у него приятель был директором. Картошку бы даже в магазине не покупал, ездил бы на базу, к Левке Портному. Приносил бы дубленки и бросал бы на кровать — выбирай Танечка… Ну, Танечке, положим, и шубку бы пришлось бросить на кровать. Но Танечка, она сделала "дорожку" — ох, как она перебирала своими ножками, быстрыми и стройными, аж дух захватывало — и, как на льду, оставила острые полосы у Аркашки на душе. И как-то ему все надоело и стало тошно-скушно. И показалось, что ничего у него уже не будет. Здесь не будет.
То есть он знал — что будет. Манекенщицы. Худые эти, не очень, между прочим, не жрущие вроде ничего, а как в кабак пригласишь, так они с собой даже забирают. Полиэтиленовый мешок в сумочке всегда есть. Или бляди фирменные. Как Наташка грудастая. Их и проститутками не называли, потому что это были такие специальные советские путаны, которые ради фирмы могут и бесплатно упиться, и по пьяни дать. Поэтому фирма их и любила. Потому что они любили фирму и не думали о бабках, если фирмач нравился. Надеялись все-таки, что, может, женится. Да, но с русскими они мало трахались. Правда, Наташка вот, она их с Игорьком как раз с семинаристом и познакомила.
Семинарист, мать его… Он был такой же религиозный, как Игорек — комми. Из-под рясы у него джинсы торчали и шузы на платформе. Батники белоснежные всегда накрахмалены. Аркашка его видел стоящим на коленях. Только не перед Божьей Матерью, а перед блядью Наташкой, уткнувшись физиономией прямо в это самое ее место. А она хохотала. На лестничной площадке. Аркадий как раз взбегал по лестнице к ней. А они стояли у ее квартиры. Потому что в комнате Игорек с Маргот сидели. А в коридоре квартиры они не могли стоять, потому что полный коридор соседей, коммуналка.
Да, такие вот причуды советской действительности. У этой Наташки полный шкаф — самое ценное ее, вроде сейфа — валюты был, шуба американская, брюллики, Кристиан Диор на каких-то шелковых вешалках, хрусталь Баккара, иконы на стенах и кашемировые ковры на полу, а не на стенах, как у обывателей, хранились. И коммуналка.
Он их хорошо упаковал, этот семинарист Сережа. Маргот хоть и ломалась, но Игорек ее уговорил. Подарили несколько икон. С Куком познакомили. Ходили смотреть каких-то его мух сумасшедших. Или ос? Хрен их знает. Главное, что гигантские. Маргот, правда, сказала потом, что странно: увеличенные до таких размеров насекомые должны вызывать ужас либо неприязнь. А они у него красивыми были. У Кука. В чьей-то квартире висели, благо квартира огромная, то есть стены громадные, чтобы повесить этих насекомых в человеческий рост. Хуй их вывезешь, даже через диппочту.
Аркашка вообще-то ни черта не понимал в живописи. Он по принципу неразрешенности художников отбирал. Кого запрещают, того им и надо. Они сделали с Игорьком коллекцию. Презентацию. Фотографа наняли, он даже в доле был на будущую книжку. Кучу слайдов сделал… Да опоздали они. Потому что эти художнички, они на всякий случай всем давали, как русские проститутки. Может, с кем-то что-то и получится. Вот они всем и давали фотографировать свои работы. И когда Аркашка с Игорьком представили свою коллекцию исключительно запрещенных, у них издатель даже в Риме был, оказалось, что уже есть. Уже даже книгу набрали!
Игорек очень переживал. Он все-таки себя ближе к искусству видел. Представитель запрещенных художников Москвы в Риме, а? Ему бы это льстило. А так он всю жизнь занимался не тем, чем хотел. Руководитель отдела в научно-исследовательском, ну что это такое? Потом он ходил в ВПШ. Потом стал "комми". И стал еще большим руководителем еще большего отдела. Устраивал на работу девушек симпатичных. Оформлял. Троечка у него там была оформлена. Ну, он их иногда в кабинете тоже оформлял. Не так чтобы прямо насильничал, нет. Но вообще-то он бы хотел быть издателем художественного какого-нибудь журнала.
Игорьку нравилось, когда приходила эта братия пьяно-бородато-бедная, как Ворошилов, или богато-кожано-мерседесная, как Щапов. Впрочем, последний был сам вроде Игорька. Наверное, и художник был посредственный. Просто были свои люди в издательствах и союзах, вот он и оформлял книжечки. Книжонки детские. А за это тысчонки. Хочешь жить — умей вертеться. Кому-то нравилось — это называлось "жизнь бьет ключом". И не обязательно, чтобы по голове или карману. А Игорьку не нравилось. Надо было устраивать бабу чью-то на работу, то есть оформлять, и за это тебе давали пропуск на год на закрытую станцию, "девятку" ремонтировать. Ему и "девятка" была не нужна. Он бы предпочел шофера… Или вообще — XVIII век, Францию. Либертины и салоны. Ни черта не делаешь, а только упиваешься жизнью и светскими беседами — "литератюр, философи, фромаж…" (фр. Литература, философия, сыры)
Аркашка пошел на Петровку на следующий день после Игорька. Через Игорька приглашение получил. Он вообще-то закладывал уже, Аркашечка. В Ленинграде еще. Как раз после дела Рокотова стали всех прихватывать и таскать. А Аркашка только-только в жизнь вступал. Ну и потому, что статью Рокотову придумали постфактум, вроде Нюрнбергского процесса, все "ссали кипятком", как говорил тогда Киса. Никто не знал, что будет, что можно. Хрен его знает, эти законы, уголовный кодекс вообще никто в руках не держал. Неправда, Олег, самый старший, изучал. Даже в "Астории" сидел с книжечкой. А Киса ржал: "Ты можешь его вдоль и поперек выучить, но если им надо, они в одну ночь ради твоего дела все перепишут. Да и переписывать не надо! Кто будет проверять? Ты посмеешь? На это все и рассчитано, никто не посмеет". И Аркашка не смел.
Он сидел тогда в кабинете у прокурора, потел и… закладывал. Впрочем, громко сказано. Назвал там несколько имен приятелей. Правда, потому он и в Москву переехал. Неудобно как-то было потом. Не то чтобы ему кто-нибудь что-то сказал, но чувствовалась какая-то неловкость. Хотя все понимали — Аркашка иначе и не мог. Уже у них была валюта, айки, машины — все-таки об этом и Аркашка знал, что по закону нельзя. Такие вот тупые законы. Нельзя продать втридорога купленную у государства машину, а? Так что Аркашка, его как раз после этого и стали называть в шутку подлецом, он назвал там кого-то… Ну и на Петровке он упомянул пару имен. Вообще, это было не так важно. Они всех и так знали. И еще — все уезжали. То есть Игорек вот должен был через неделю уезжать, уже даже билет был заказан. Аркашка ждал со дня на день разрешение из ОВИРа. Еще одна пара, тоже купили айки у Сережи-семинариста, сваливали они. И все "ссали кипятком", что не выпустят, а уже концы обрублены здесь. Но все уже знали кодекс к этому времени. У всех, помимо "Архипелага", дома был кодекс, и конституция, и Библия. Издательства "Посев". С вырванной страницей, где издательство указано. Потому что, если за Библию ничего бы не было, за "Посев"… И за Сахарова, как раз он вроде письмо поздравительное Пиночету отправил…
Аркашка лежал на скамейке, закинув руку за голову, одна нога на полу, согнутая в колене. Сигареты были. Он трогал время от времени карман с сигаретами, пачка еще была туго набита, он себя сдерживал, меньше курил, чем хотелось. Дождь со снегом кончились, и уже в окне было предрассветное небо. Чувствовалось, что горы рядом. Небо было такое, как бы стеклянное. Подморозило, видимо. Да, в апреле всегда так — вроде уже весна, но может и заморозком все схватить. Аркашка представил дуче в форме Люфтваффе: шинель до пят, воротник поднят, фуражка на глаза… Может, тоже проверял сигареты в кармане. Или он не курил? Не успел, во всяком случае, последнюю выкурить, распознали его партизаны Гарибальди. Совсем недалеко отсюда. "Озеро Комо, Донго — и писец! Народ все-таки зверь: что только с его трупом не делали, а как приветствовали в тридцатые…" — Он не закончил мысль, двери открывали, и Аркашка вскочил, уронив пепел на грудь. Его пригласили выйти. Пройти в приемную.
Синьора Савиори и Игорек стояли за барьерчиком-стойкой. Сонные глаза Игорька улыбались: "Мы тебя спасли, Аркашечка!" "Аспетто, аспетто Игор!" — захрипела курилка Савиори. Она была в своей вечной шубе, староватой, но собольей. Красивая, наверное, была баба когда-то. Сейчас физиономия, как сухая глина, зияла трещинами морщин. "Который час? — спросил Аркашка тихо. — Ты записал там, что всего шестьдесят четыре доски?"
Было половина шестого утра. Савиори беседовала с краю стойки-барьерчика с типом в штатском. Тоже сонным. Вообще, они спали здесь или караулили его? Савиори выписывала чек. Видимо, штраф за неоформленные бумаги. А Аркашке-подлецу уже было спокойно: они уже здесь, он не один, все образуется, сейчас она все устроит. Ему принесли мешок с вещами, и он стал распихивать их по карманам. Бумажник, как всегда, в задний карман джинсов туго входил, значит, и вытащить будет сложно, поэтому и носил там. Часы. Ключи от квартиры в Риме. Хорошую они квартиру с Игорьком сняли. Близко от всего и, главное, места до фига, не ютились, как эмигранты.