Кто-то грубовато сказал Татьяне: «Женщина, не мешайте. Отойдите в сторону!» И она пропала, растворилась в толпе людей в белых халатах, военных и милиционеров, каких-то молчаливых гражданских, внимательно наблюдающих за всем происходящим. Самолет прилетел вечером, смеркалось, плохо уже было видно, и Тягунов, как ни вертел головой, так Татьяну больше и не увидел…
Она пробилась к нему ближе к ночи — в белом халате, который ей выдали, в больших, не по ноге, больничных тапочках, с пакетами еды в руках. Тягунова уже устроили — видимо, не без помощи Тропинина — в хорошей двухместной палате хирургического отделения областной клинической больницы. Больница была практически за городом, километрах в пяти от его окраины, в сосновом молодом бору. Воздух здесь чистый, великолепный, тишина и, конечно же, лучшие врачи. Что еще нужно тяжело больному человеку? Разве вот только внимание этих родных, насмерть перепуганных глаз, которые не оставляли его ни на минуту, ловили каждое его желание, старались угодить, помочь, выполнить любую прихоть. Вячеслав Егорович вдруг почувствовал себя совсем маленьким — точно так же хлопотала у его постели и мать, когда он болел в детстве, когда лекарства хоть и помогали, но все же главным было материнское ласковое слово. Руки матери снимали боль как по волшебству, а слово лечило быстрее любых порошков. Ласковые материнские руки женщины и сейчас ласкали его, но только теперь, в больничной койке, можно оценить, понять, как это много значит.
Вячеслав Егорович, взяв теплые пальцы Татьяны в свои, рассказывал ей подробности той трагической ночи, из которой помнил, конечно, лишь самое начало: как они ехали, как свернули с шоссе и блеснул вдруг под колесами «бэтээра» огонь… Рассказывая, он бодрился, попробовал даже пошутить, но единственный его глаз был печален и то и дело подергивался влагой. Татьяна же плакала теперь, не стесняясь, да она просто и не смогла бы удержать слез, хотя врач, дежурившая в эту ночь, и предупредила ее, чтобы она «не распускала нюни», на больных это плохо действует, их нужно всеми силами поддерживать морально. Она и сама это, разумеется, понимала и старалась не плакать — да какая сила заставит женщину не лить слезы при виде такой беды…
Прошел, наверное, целый час, прежде чем они были в состоянии что-либо сказать друг другу. Татьяна сидела на стуле возле высокой койки Тягунова, не спускала с его лица глаз, боясь, как и он полторы недели назад, посмотреть на то место, на ту ужасную пустоту под простыней, где кончались его ноги…
Он понял ее, притянул к себе, поцеловал.
— Не бойся, смотри. Что ж теперь!.. Хотя, ты знаешь, у меня все время такое ощущение, что ноги целы… я даже шевелю пальцами…
— Это я виновата, Слава! Я! — приглушенно вскрикнула она. — Надо было настоять, чтобы ты не ехал в Чечню. Отказался бы, ушел из милиции… прожили бы!
— Ну что ты, глупенькая! — ласково сказал он. — Ты здесь ни при чем. Я же мент до мозга костей! Я же тебе говорил об этом. И как бы я мог отказаться?..
Помолчал, подумал, прибавил с тяжким вздохом:
— А виновата во всем крестная наша мать — политика. Вот уж кого драть надо!.. А себя ты не мучай, не надо. Не судьба, видно, нам с тобой счастьем баловаться…
Она вскинула на него тревожные и непонимающие глаза — что за речи? Но он не продолжил своей мысли, и она поняла его слова по-своему, немного успокоилась. Предложила:
— Слава, ты бы поел, а? Я тебе столько всего понатащила… Смотри: сметана свежая, фрукты, вот сок, какой ты любишь, апельсиновый… Колбаски копченой хочешь? Врач сказала, что тебе все можно, кроме острого…
— Да какая еда, Танюш? Первый час ночи. Слушай, а что, тебе разрешили и ночевать здесь, что ли?
— Да как же мне запретят, Слава?! — Она суетилась у тумбочки, раскладывала продукты. — Ты тяжелобольной, медперсонала в больнице не хватает, а ты ведь у меня, что дитя малое… — Она неуверенно засмеялась, глянула на него с нежностью. — Маленький такой толстенький ребенок… Ты, может, апельсин съешь, Слава? Давай я тебе почищу. Тебе нужно хорошо питаться, имей это в виду, набирать силы.
— Силы… Зачем они? — вздохнул Тягунов, сказав эти слова себе под нос, и Татьяна, к счастью, не расслышала их. — Ладно, давай апельсин. Но и ты тоже ешь, поняла?
В палате запахло югом, живительным и бодрящим ароматом. Ночной теплый воздух вливался в открытое окно, мешался с запахом апельсинов, успокаивал…
— Как там Изольда поживает? — спросил Тягунов. — Знает про меня?
— Знает, да. И собиралась сегодня со мной идти, но ее не пустили. Я-то и сама еле прошла. Штампа нет в паспорте, что жена, а на словах трудно объяснить, что нас с тобой связывает… Ну да ничего, Тропинин помог, главврачу позвонил, тот все и устроил. А Изольда… ты знаешь, она какую-то шабашку нашла, ей Феликс помог. Торгует вовсю, большие деньги зарабатывает. Задумала на квартиру собрать.
— А что за шабашка? — спросил Тягунов, посасывая дольки апельсина. — Чем торгует?
Татьяна нахмурила лоб.
— А я и не спрашивала. Не знаю подробностей, Слав!.. Они какую-то новую фирму организовали… и мука у них, и консервы, и обувь… Короче, спекулянты, если прямо говорить. Как все. Но я уточню, завтра же позвоню ей.
— Ну, я просто так спросил, — сказал Тягунов, откидываясь на подушку. — Хотя… ты все же поинтересуйся, что к чему. Феликс и свинью ей может подсунуть, ему людей не жалко.