Леви сел от папы как можно дальше, как будто на него даже дышать было нельзя. На Леви, впрочем, по крайней мере по мнению Леви, тоже. Я передал ему тарелку с радужными звездочками, оставляющими красочные разводы в молоке, а потом обеспечил себя шоколадными хлопьями, и мы все некоторое время сидели с ложками в руках. Мы с Леви не могли поговорить при папе, изредка роняющем слезы в тарелку, хотя нам столько нужно было друг другу рассказать, и это копилось внутри, как напряжение, крохотные искорки электричества. Папа не мог смириться с тем, что жизнь, как ночь, темна и полна ужасов. У всех на этой планете свои проблемы, и Новый Мировой Порядок предлагает нам уважать образ жизни каждого человека. Что, конечно, не совсем согласовывается с войнами, которые Новый Мировой Порядок ведет, с помощью беспилотников и экономических блокад, против самых беззащитных слоев населения.
У папы зазвонил будильник, и я понял, что пора поддержать себя химикатами. Леви пришел к тому же выводу. Мы все вытащили из карманов таблетницы, так что даже щелчки откинувшихся крышечек раздались одновременно, словно жизнь — это такой мюзикл про психические отклонения. Мы выпили по таблетке, и я сказал:
— Ну, восславим транснациональные корпорации, поставляющие нам избавление от страданий.
Мы с Леви подняли стаканы с водой и чокнулись, а папа посмотрел на таблетки в таблетнице с тоской, словно хотел опрокинуть в себя их все.
— Терпение, — сказал я. — Еще немного терпения.
Леви спрятал в карман свою таблетницу со стикерами, на которых Годзилла выражала некоторое недоумение по поводу разрушенного Токио. На обратной ее стороне красовался знак даров смерти из "Гарри Поттера". На свою таблетницу я наклеил лягушонка Кермита и торжественно объявил, что могу предъявлять ее вместо документов. Папа сказал:
— А. Да. Макси. Леви. Ваш друг.
Мы кивнули.
— Очень жаль, что он умер. Да. Жаль, так жаль. Это же тот, который кошек любит?
— Нет, пап, кошек любит Эли. Это другой. Который хотел стать врачом. И спортом занимался.
Папа, конечно, не был приспособлен к жизни в традиционном понимании этого слова, даже к тому, чтобы худо-бедно имитировать жизнь, как все вокруг — тоже не очень. Но я любил своего отца. Еще благодаря папиной рассеянности я познакомился с Леви в возрасте, когда говорить я толком не мог, и это позволило нам с Леви соорудить крепкую дружбу из игрушечного жирафа и невнятных звуков. Мать Леви — одна из трех психотерапевтов Ахет-Атона, и единственная из тех, кто от папы не отказался. Так вот, однажды, за пару недель перед тем, как малявке Макси исполнился ровно год, папа вышел со мной погулять, да и забыл вернуть меня маме. Так он и пришел со мной к своему психотерапевту. А ей в тот день как раз не с кем было оставить своего собственного малыша. Так мы с Леви оказались в детской комнате, где за нами присматривала молоденькая мамина ассистентка. С ней не заладилось, Леви ее даже укусил, но наша долгая дружба с тех пор только крепла.
К тому времени, как в моей тарелке осталось только шоколадное молоко, Леви успел выпить три таблетки. Из официальных диагнозов у него была только эпилепсия, зато все остальное, чем может переболеть мальчик четырнадцати лет в наших широтах, он диагностировал себе сам. Периодически Леви простраивал сложные системы взаимоотношений между своими лекарствами, не менее впечатляющие, чем схемы заговоров у Умберто Эко. Калев как-то сказал, что Леви мог бы попасть сразу на третий курс медицинского университета. А затем Калев взял пушку и убил двоих людей. И, еще чуть погодя, умер сам.
Такова жизнь.
Дома у нас всегда была такая атмосфера, словно некоторая часть воздуха, пригодного для дыхания, покинула нас, и каждый остался наедине с собой где-нибудь на высокой, заснеженной горе, в этой разряженной атмосфере.
Наверное, поэтому я куда больше любил ходить домой к Леви.
Я проследил, чтобы папа получил от жизни некоторое количество углеводов и сказал:
— Мы сейчас пойдем в школу и будем там немножко болтаться туда-сюда, пытаясь получить какие-нибудь полезные сведения. Мама в Эдеме надолго?
— До конца недели, Макс.
— Понятно. Значит, денег нет?
— Нет денег, Макс.
— Я возьму купоны из супермаркета.
Мы с Леви подхватили рюкзаки и куртки, вышли в темный коридор. Верхняя часть входной двери была стеклянной, и свет пасмурного дня, прошедший сквозь выпуклые розы и треугольники, выбеливал пол, но словно бы не распространялся выше, не решался разогнать полумрак. Над нами звякнула мамина музыка ветра — безделушка, привезенная ей из какой-то поездки, почему-то не отправившаяся доживать свой век в подвале. Прямо у меня над ухом раздался ласковый перезвон колокольчиков, и я сказал: