Вот так все и делали, как обычно. И ворота настежь, и зеркала все завешаны, и двери открыты для всех, и половики убраны, и всех кормили и поили, и… Ну, все, как положено, в общем. А на стульчике в комнате с гробом — мать стульчик специально поставила, с уважением — старейшая жительница села. Сидит, в шаль серую закутанная. Носом клюет. Ей все денежки мелкие суют. Какие-то свертки с ушками — из платков. Подарки какие-то. Она шамкает беззубо, трясет головой. Ну, старая ведь совсем. Она старая была еще и когда дед наш молодым был. Ну, это все ладно. А через пятнадцать лет отца там же хоронили на старом кладбище. Нашли место, чуть оградку сдвинули — все вместе, чтобы. Село уже не то было, конечно, народа стало меньше. Но мать требовала, чтобы опять было все, как положено. Опять двери настежь, ворота сняли вовсе, чтобы не качались, не скрипели, и не закрывались на ветру. Столы поставили прямо под яблонями. Весна тогда была ранняя, теплая. Лепестки белые так и сыпались на столы и на людей.
Как снег. Ты знаешь, что у китайцев цвет траура — белый? Вот и тут — все белое было. Сады цветут, пчелы жужжат, небо синее, солнце такое… И — гроб на табуретках, а народ все вокруг него, вокруг него. И тут я смотрю — опять пришла старая! Пришла! Сама, своими ногами! Точно такая же, как и пятнадцать лет назад. Ничуть ведь не изменилась. Я ее, выходит, только на похоронах и видел. Сидит опять, головой седой качает, улыбается беззубо тем, кто подходит, слезы вытирает платком. Ей опять мелочь какую-то сыплют в ладонь, какие-то подарки суют. Я уж не знаю, зачем и почему, но мать сказала — так надо! Так положено. Значит, так и сделали. А еще через пять лет я уже с сестрой мать хоронил. Сестра все порядки со знатоками местными сельскими обсудила. Ну, с теми, кто тогда еще остался. Сделали, как будто мать сама командовала. Будто живая, и все нам расписала — кому и что делать. Ну, столы там, еда, водка — это все как положено. Гостей только меньше. Гораздо меньше.
Село умирало… А вот та бабка опять… Сама пришла. Сидит… Вот тут я и задумался. Это выходит, она уже для деда была старой?
Так? А тут все живая и живая. И вот я уже своих всех схоронил, получается, сам стал самым старшим в семье, а она все живет? Причем, прикинь, не меняется совсем! Вот как я ее видел тогда — всё такая же. И стало мне странно и как-то даже противно, что ли. Ходит вот такая и кормится по похоронам. Это уже потом стал так думать — похоронами кормится. Слова те же, а поставишь чуть иначе, так и смысл уже иной. Чувствуешь, да? Ну, а потом меня долго не было на селе. И приехал сюда только по очень плохому делу. Так часто бывает, что приезжаешь на родину — только по плохому случаю. У меня ведь два сына, знаешь? То есть, было два. Вот старшего привезли наши армейские с какой-то еще медалью, с письмом от министра, с помощью… Помощь, сказали, любая. Скажи, говорят, что надо — всегда поможем. Потому что сын твой, отец, герой, и спас своих, и вообще. Ну, я и сказал, что хоронить будем, где вся наша фамилия — в селе, на старом кладбище, на горке. Сам туда поехал, с сестрой договорился. Сделали, как положено. Только почти никто не пришел — не было уже никого на селе. Военных, пожалуй, даже больше было, чем местных. …И вот вдруг эта бабка. Опять стульчик ей, значит, опять все подходят, опять она лыбится беззубо, головой трясет… Это как же так, думаю? Это, выходит, мой сын — мертвый, а эта вот развалина — все живая? Так, что ли? Почему? А еще смотрю, сестра моя желтая совсем. Ну, племянник у нее любимый — это понятно. Но и здоровье, видать, совсем слабое стало. И тут мне в голову постучалось. Так-то я тугодум — все знают. Я даже и не спорю. Но — сколько же можно? Это выходит, клюнуло-то мне, сейчас и сестра моя помрет — ну, не вечные мы с ней. И вот я приеду ее хоронить, а эта вот самая бабка в своих шалях и морщинах — будет жить себе дальше? И меня потом принесут — жена или сын. Вот на этом кладбище похоронят, со своими рядом, а на поминках по мне старая карга будет снова улыбаться, кивать всем и получать за что-то непонятные подарки? Ну, думаю, не бывать этому. И не в том дело, что обидно, что ли… А просто понял я — не человек она вовсе. Не живут люди столько на селе. Просто не бывает такого. Она же всех пережила! Тут коренных-то осталось раз, два, да и обчелся. И вот эта… Оп-па! Стоп — сам себе думаю. Кто она такая, кстати? Стал я спрашивать, стал документы искать. Сейчас же все архивы открыты — только спрашивай правильно. А мне везде отвечают, что ничего знать не знают, и чуть ли вообще нет в мире такого человека.
А участковый наш надо мной еще и смеется: ты, мол, что? Она тут с самого рождения села. Ее, мол, еще твои прадед с прабабкой, наверное, знали. И вот тут младшенький мой, последний мой, в аварию попал.
Покалечился. А меня как заморозило. Я представил вдруг, что мне случится второго сына тут хоронить. Со всеми этими обычаями. И нет у меня никого больше. А эта вот ведьма — есть. Ведьма ведь! В общем, собрался я как-то разом, и пошел ночью, никому и ничего не говоря. Никому — и ничего. Всё — сам-один. Вся вина, если есть она — на мне. …И ты знаешь, что она мне ответила перед смертью, перед самой уже своей жестокой смертью, когда никто не врет? Там ведь не соврешь, когда жилы мотаешь и в глаза смотришь. Там ложь просто не проходит. Она честно мне все ответила. Она, когда я спросил строго, чего это все вокруг мрут, а она — все нет и нет, сама спросила:
— А лучше было бы, если бы все — живые, а я, выходит, мертвая? Ну, тут я и не выдержал, да. Чистосердечно, значит, признаю и прошу хоть какого снисхождения. … Психически нормален. Десять лет. Строгий режим. …
— Десять лет — за столетнюю старуху? Да у нас за семью сегодня меньше дают! Да и вообще — никакого закона! Бать, мы будем тебя ждать! …
— …Ну, ты как, бать?
— Я плохо. Там очень плохо, сына. Я вот только одному рад: ты жив, сестра моя живая, мамка твоя живая. А то, боялся, мало ли тут без меня…
— Да ладно тебе, бать! Ты лучше погляди на свое село!
— Да как же это? Тут же загибалось все? И наш-то дом…
— Нет нашего дома. Вот, квартира в той башне. И народа теперь тут, как в большом городе. Обещают даже метро досюда провести. Это все наш новый мэр…
— А, знаешь, сына… Все правильно я сделал, выходит. Все — правильно. Ожило ведь село без этой ведьмы. И правда, лучше, чтобы все как раз были, а ее не было. Лучше. Только наших-то не поднять.
Сон был каким-то неприятным, как бывает неприятным красивый, но неудобный, тесный костюм. Вот вроде бы и модный он, и этикетка на внутреннем кармане пришита правильная — можно показывать всем и доказывать, если что, а — тесный. Под мышками жмет. По шее краем ворота натирает. Это так тебе лично кажется, что тесный. Мама говорит, что очень хороший и модный костюм. Папа говорит, мол, надевай, не парься, все путем! А он тесный, тесный! И от того неприятный. И вот сон вроде был яркий, красивый, про лето и летние каникулы, которые как раз вот именно сегодня начались, а все равно какой-то неприятный. Что-то в нем было не так. Что-то жало и теснило со всех сторон. Неудобный он был, этот сон. Поэтому Алексей даже обрадовался, когда его подергали за ногу, и строгий мамин голос сказал, что уже пора вставать, и что его ждет сейчас очень серьезный разговор. Она так и сказала:
— Алексей, быстро спускайся. У нас с папой есть к тебе очень серьезный разговор. Когда мама говорит «очень серьезный разговор», то это означает, что будет действительно тот еще разговорчик. Только не понятно, а что он сделал-то? Потому что о чем еще могут говорить «очень серьезно»?
— А что я сделал-то? — начал, было, он, но мама строго сказала:
— Не гунди! Быстро вниз! Ого! Это действительно серьезно. А если еще и папа в таком настроении… У них тут был небольшой дом, который получился переделкой из простого блочного проекта. Внизу, где по проекту подвал и гараж, сделали большую просторную комнату. Там есть телевизор и тренажеры всякие. А в коридоре сразу направо вход в ванную и туалет. Выше этажом, то есть на самом деле как бы на первом — большая комната, светлая просторная кухня и спальная родителей. А из кухни крутая деревянная лестница ведет еще выше, где с раннего детства живет Алексей. У него своя собственная комната с чуть скошенным потолком и с одним широким окном во всю стену. И даже есть свой маленький туалет сразу за дверью. Вроде как на такой маленькой треугольной лестничной площадке. Это очень удобно, между прочим. И для себя, и если кто придет в гости. Только к нему пока еще никто не приходил. За окном было совсем темно. В комнате горел свет. Алексей знал, что светать начинает часа в четыре. То есть, выходит, сейчас стоит самая настоящая глубокая ночь, когда положено спать. Но все же ночное пробуждение было интереснее, чем смотреть тот странный и неудобный сон. Зевая, лениво шлепая босыми ногами по теплым деревянным ступеням, он спустился на кухню. Папа, раскладывающий какие-то железяки на развернутом как для приема гостей кухонном столе, посмотрел на него, сморщился и сказал коротко, но очень понятно:
— Быстро умыться. Одеться, как для дальнего похода. Не разговаривать! Не спрашивать! Исполнять! Кончилось твое детство…
Вот сегодня — кончилось. Так не разговаривают с детьми, когда хотят их просто поругать за какую-то шалость. И потом, Алексей вдруг понял, что это за железки масляно блестят там на столе. Папка собирал оружие. Прямо здесь, наверху, на кухонном столе. И мама молча подавала ему какие-то детали и даже не ругалась. А вот когда он солдатиков выстраивал на столе — ругалась всегда! Но тут папа посмотрел удивленно, приподняв правую бровь, и Алексей кинулся вверх по лестнице — умываться и одеваться «по-походному». …
— Садись, сын. У нас есть еще целых двадцать пять минут. Алексей сел на стул, положил руки перед собой, как в школе, и выслушал короткую, но очень емкую лекцию, прерываемую паузами, когда папе очень хотелось выругаться, но ругаться ему при сыне было никак нельзя. Потому что непедагогично. Папа сказал, что их все-таки нашли. Они тут, так он сказал, прятались, на этой стороне. И уже думали, что совсем оторвались от преследователей навсегда. Сумели — так они думали с мамой. Даже привыкли к такой мысли. Главным теперь было — воспитание сына.
Поэтому ему было всегда очень многое разрешено. И поэтому его называли дома Алексеем, а не Лешенькой каким-нибудь там. Ага, Лешенькой только еще не хватало. При их-то фамилии… Так его звали как раз в школе. Смеялись — Лешенька Вишенка.