А когда он только приехал, все почти бегали в «чудильник», женскую общагу, в которой обретали девчонки, работающие вахтерами на соседнем предприятии. Однажды по зиме и он пошел туда. Один, без компании, но с бутылкой в кармане. Просто было такое настроение. Да и подначивали, подталкивали, намекали, что ждут. И правда, он как-то подменял дежурного по общежитию, отвечал на телефонные звонки, а голос у него был тогда бархатистый, низкий. Вот и «попал». Звонок.
— Алло.
— Ой… — и осторожно, — Это общежитие?
— Общежитие.
— Ой, какой красивый голос. А как вас зовут?
— Александр.
— Ой, Александр-р-р-р-р… А можно я вам еще позвоню?
И пошли звонки, пока он сидел эти сутки на первом этаже. О чем только не болтается по телефону с незнакомыми девчонками… Ну, вот ребята и стали подкалывать, что ждут его, что спрашивают, что хотят лично познакомиться. Он и пошел. Один. Зимой. По узкой тропинке дошел почти до шоссе, свернул налево и примерно через сто метров увидел темный коридор, образованный двумя бетонными заборами каких-то заводов. По этому темному и тихому коридору, под скрип снега под ботинками вышел к небольшому саду, где видимо раньше стоял жилой дом. С трех сторон территория ограничена какими-то производственными корпусами и заборами, а посреди, среди черных яблонь, длинный деревянный барак с открытой почему-то дверью. Шурик (тогда он был еще Шурик) поднялся по ступенькам крыльца, вошел в тамбур, помедлил минуту, прислушиваясь к самому себе, и открыл вторую дверь. Перед ним был длинный коридор, освещенный единственной лампочкой.
Двери налево-направо, запах какой-то пищи, крепкий запах парфюмерии, стирального порошка, женские голоса. Шурик помялся у двери, сделал было пару шагов вглубь барака, а потом вдруг повернулся и ушел. Бутылку выкинул по дороге, и с тех пор «завязал». Как-то сразу он тогда понял и решил, что или пить, как все, и пить всё, или не пить вообще. И — перестал. Народ повозмущался-повозмущался, да привык. И стали теперь его звать на вечеринки — «закусывать».
Григорич сидел на скамейке, вспоминал, ждал чего-то. До поезда было еще четыре часа. Торопиться было совершенно некуда.
Лет около тридцати на него вдруг накатило. Он понял, что пора жениться. Ему и родители намекали, и друзья советовали, и знакомые разные всё пытались с кем-то познакомить. А тут был смешной случай.
Вован, с которым тогда в одной комнате жили, женился на «разведенке». И ушел из общежития. И вдруг звонит и приглашает в гости. Говорит, соскучился. Адрес продиктовал. Маршрут расписал.
Надо было сесть на автобус, проехать три остановки, там выйти, свернуть направо — и к новым домам. А Шурик решил прогуляться пешком, как всегда. Очень он любил неторопливые прогулки, когда так хорошо думается и мечтается. Дошел до шоссейки, перешел на ту сторону, и пошел наискось чуть, срезая углы. Вот, вроде, тот дом. И подъездов — сколько надо. Лифтом поднялся на восьмой, вжал сходу палец в кнопку звонка, да так, уверенно: «Спар-так-чем-пи-он!».
Дверь открылась быстро, и Шурик «поплыл». Такое бывает только в кино. Красивейшая девушка. Губы… Шея… Грудь… Глаза в пол-лица доверчиво смотрят на него.
— Здравствуйте. Вы к кому?
— А-а-а… Кхм! Это… Володя дома?
— Да. Володя! Тут к тебе! — и пошла куда-то в комнаты.
А фигура, а движения! Шурик смотрел и не понимал, как Вовану досталась такое, и почему все смеялись над ним, подтрунивали… А потом вышел Володя. Это был не Вован. Это был другой Володя.
И Шурику вдруг очень захотелось жениться. Он долго высматривал среди тех, кто работал неподалеку. Убедил себя, что вон та, маленькая, худенькая, с длинным носиком (ребята шутили: это ничего, что нос длинный, зато ноги короткие!) — то, что надо. Купил билеты в театр.
Проследил за ней до дома, узнал, где квартира. Посидел на детской площадке перед домом часок, подышал воздухом. А чего сидеть? Встал, и пошел «сдаваться». Звонок в дверь. И открывает — она!
— Здравствуйте!
— Здравствуйте.