Уже успокоившееся, зеркально-гладкое море кажется картинкой из детской книжки; выглядывает солнце, и Слюттер, зажав меж губ отсыревшую сигарету, тихонько напевает одному ему известную мелодию. Вся эта картина, раскрывшаяся перед ним (и он сам в ней), напоминает ему старые семейные альбомы с хранящимися в них, постепенно тускнеющими фотографиями. Кажется, будто когда-то он уже видел все это, и оно было в точности таким, как теперь; что за истекшее с тех пор время изменились окружающий мир и смотрящий, но не альбом: от прошлого по-прежнему исходит мощное сияние, которое в самом деле будет существовать вечно, тогда как настоящее за какую-то долю секунды само себя поглотит. Слюттер жадно затягивается сигаретой и вдруг хохочет, потому что его мозг не может угнаться за этими парадоксальными мыслями: стоит лишь щелкнуть пастью, от мысли и следа не останется, а если терпеливо подстерегать ее, как охотничью дичь, она потускнеет в самый момент осознания. Только собственная смерть, думает Слюттер, изначально ему предначертана: уже сейчас это событие вписано в будущее; не хватает лишь точных координат — пространственной и временной юстировки…
На борту фрахтового парохода находится — помимо Апираны, маори с впечатляющей татуировкой на лице, которого Слюттер нанял, как опытного моряка, в Новой Каледонии, и господина Новембера, кочегара, — еще и юная девица Пандора. Слюттер подобрал ее в Сиднее, где она, можно сказать, кинулась ему под ноги — когда он, более или менее очнувшись от опиумных грез, которым дважды в год предается в сиднейском Чайнатауне, шатаясь, направлялся после полудня к своему судну. Еще не вполне придя в себя, он свернул за угол и очутился на набережной гавани Дарлинг, где среди роскошных трехмачтовых судов и белоснежных лайнеров примостилась и его «Джидда»: уродливый, облепленный морскими желудями, но столь любимый им фрахтер неопределенного цвета. И едва он успел затуманенным взором оглядеть кормовую часть палубы с уже дымящей трубой, а свой моряцкий вещевой мешок бросить в руки подбежавшему кули, как перед ним, откуда ни возьмись, возникла Пандора: босая рыжеволосая девчонка лет двенадцати, а может, и четырнадцати, искусно приподнявшая одну маленькую бровь, с сумкой (в которой было много карандашей и кусок гавайской ткани с аппликацией), перекинутой через худенькое плечо.
Едва заметным движением головы девочка показала в сторону пристани на четырех полицейских, направляющихся в их сторону, и скорее настойчиво, чем жалобно, попросила, чтобы Слюттер где-нибудь спрятал ее или взял к себе на пароход: мол, она в любом случае должна скрыться от констеблей (которые уже опасно приблизились). Слюттер, ни секунды не медля, провел ее мимо равнодушно взглянувшего на них матроса-маори вниз, в капитанскую каюту «Джидды»; накрыв девочку одеялом и приложив указательный палец к губам, он поспешил на капитанский мостик, дал команду к отплытию и велел кочегару Новемберу поднять на корме флаг императорского торгового флота. После этого «Джидда», будто желая доказать обманчивость своего непрезентабельного внешнего вида, элегантно и быстро вышла из гавани Сиднея в открытое море.
Пандора долго спит в каюте — спит и тогда, когда берег Нового Южного Уэльса давно уже скрылся за горизонтом, а океан под «Джиддой» окрасился в чернильно-синий цвет; проснувшись и ощупью выбравшись на палубу, она приглаживает слева и справа от лица светло-рыжие растрепанные пряди и, как только Слюттер отпускает штурвал, становится рядом с ним, благодарно склонив маленькую голову к нему на грудь, на грязно-белый капитанский китель. В этот момент капитан понимает, что никогда не потребует от нее объяснений, почему она бежала к нему на корабль и вообще кто она. Море снисходительно; есть люди, которые при мысли о море представляют себе убийство, Слюттер же чувствует бесконечно нежное, ностальгическое влечение к тому времени, когда земля еще оставалась безлюдной. Тут он не так уж далек от Энгельхардта, однако его представления и грезы никогда не показывают ему другой мир похожим на наш: он не видит в своем воображении, как распространяется по земле новый человеческий род или как устанавливается новый порядок, а видит всегда и только море, которое с присущей теплокровным существам органичной непоколебимостью захлестывает церкви, города, страны и даже целые континенты…
Влюблен ли Слюттер в Пандору? Или он слишком отчетливо видит себя в роли отца и защитника, чтобы воспринимать Пандору как юную женщину, когда она ближе к вечеру медленно скользит по палубе, словно ленивая кошка цвета имбиря? В любом случае, он намеревается высадить ее в Германском Самоа, но из этого ничего не получается: потому что как только «Джидда» заходит в бухту Апиа и девочка видит развевающийся на крыше фактории «Юнион Джек», она с криками и плачем бросается перед капитаном на железную палубу и колотит по ней кулачками до тех пор, пока не сбивает руки в кровь, а при этом украдкой косится красивыми глазами на Слюттера — не переборщила ли она со своим возмутительным представлением. Но сердце у Слюттера податливое, как каучук, и он приказывает Новемберу и Апиране разгрузить ящики с коньяком поскорее. Капитан принимает на борт сковороды (а также несколько ящиков с крабовым мясом в консервных банках), Пандору же гладит по волосам и говорит ей, что она может оставаться на «Джидде» до прибытия в Новую Померанию.
Матрос-маори перебинтовывает руки Пандоры, Новембер (чья кожа и одежда покрыты слоем копоти, день ото дня становящимся все темнее) подбрасывает в топку уголь, а чуть позже — они уже опять в открытом море — на них надвигается ураган: шиферно-серый, неотвратимый, похожий на гигантского зверя. За какие-то минуты вырастают облачные горы, подсвеченные изнутри дрожащим желто-белым фейерверком далеких молний. Стрелка закрепленного на капитанском мостике компаса начинает анархично вертеться внутри стеклянного корпуса; волны… волны высотой с башню гонят перед собой фрахтер, обращаясь с ним как с корабликом из картона: с вершины очередного гребня он ныряет в ближайшую впадину между волнами и тут же снова взмывает вверх, так что даже Апиране становится не по себе. Матрос-маори — как если бы он был возродившимся, представшим в новом воплощении Квикегом — крепко привязывает себя к релингу рядом с капитанским мостиком, чтобы выкрикивать Слюттеру указания насчет курса судна, ибо благодаря сокровенной связи его предков с навигацией и мореходством он может определять этот курс точнее, чем любой компас. Тем не менее и капитану, и матросу кажется, будто «Джидда» в любой момент может перевернуться. Слюттер чувствует, что вот-вот заплачет слезами ярости, имеющими привкус железа.
Но господин Новембер работает, как демон, в темном корабельном нутре: безостановочно, лопату за лопатой, кидает он уголь в раскаленную топку под котлом. Иногда он отбрасывает лопату, возится с регуляторами и вентилями инфернальной машины, а потом снова кидает уголь, час за часом. Его профессия связана с огнем: в машинном отделении он не просто ведет борьбу против урагана, но, можно сказать, вступает в первобытное противоборство с природой как таковой; это архаичный бунт одного из демиургов, который, сопротивляясь хаосу стихий, сто тысяч раз поднимает свое орудие — железную лопату, обращая ее против бесстыдно-жестокого мирового порядка.
Пандора, еще никогда не совершавшая такого морского путешествия, сидит, съежившись и дрожа от страха; в каюте Слюттера. Всякий раз, когда разбивается бутылка или какой-то инструмент летит к противоположной стене, она всхлипывает, не сомневаясь, что пробил последний час ее короткой жизни. Она чувствует, что чудовищное море вот-вот потопит фрахтер, и у нее вызывают смертельный страх представления о громадном количестве воды снаружи, о многокилометровой бездне под ней, о безглазых, кистеперых, склизких существах, живущих там внизу в вечной тьме. И Слюттер, который ни при каких обстоятельствах не может покинуть капитанский мостик, посылает вместо себя Апирану — чтобы тот, крепко обняв девочку, гладил ее по голове и напевал ей нежные маорийские песни.
Ураган длится два дня и три ночи, на протяжении которых Апирана, Новембер и Слюттер литрами пьют черный, как уголь, подслащенный кофе, а больше никакой пищи в рот не берут; и когда, наконец, буря стихает, они чувствуют себя так, словно тяжелая лихорадка покинула их измученные тела; косой сноп света пробивается сквозь пепельно-серые облака, мир с облегчением вздыхает, море успокаивается, и обессилевшие птицы — фрегаты — опускаются на слегка пострадавшую от урагана палубу «Джидды». Отдельные большие валы еще яростно изрыгают на борта парохода клочья пены, но, слава богу, худшее уже позади. Пандора выбирается из каюты на палубу, усаживается, поджав под себя босые ноги (не обменявшись ни с кем ни словом, но понимая, что она выдержала боевое крещение), на прочно закрепленном ящике с консервными банками и позволяет соленому встречному ветру играть ее волосами.
Давешние слезы и страх ей никто не ставит в упрек; даже господин Новембер, который вылез из недр фрахтера и, зачерпнув ведром морскую воду, смыл с лица и рук копоть, теперь, проходя мимо девочки, отваживается на мимолетную, лаконичную улыбку: ведь никакая замазка не соединяет людей так крепко, как совместно пережитая опасность. И в тот короткий миг, когда лицо кочегара проясняется, кажется, можно разглядеть настоящего Новембера: чувствительного, красивого, печального человека, который пытается спрятать от себя самого какую-то оставшуюся в далеком прошлом боль.
Слюттер осматривает груз: в море ничего не смыло, кроме маленького ящика со сковородками. Непонятно, зачем отправлять в протекторатные земли австралийские крабовые консервы, если там и так полно вкуснейших крабов, только что выловленных из моря. Он пожимает плечами, закуривает сигарету и направляет «Джидду» на северо-запад. Около часа пополудни капитан видит другое судно: тоже фрахтер, но следующий курсом на юг, к Дарвину; Слюттер пытается связаться с этим судном по аппарату Маркони, но не получает ответа; тогда он зовет Пандору, просит ее вскрыть несколько консервных банок и подогреть их содержимое на плитке. Вскоре за фрахтером уже тянется незримый, но заманчиво-ароматный шлейф.
Пока они трапезничают, Апирана предлагает Пандоре сделать татуировку: на каком-то месте ее кожи навсегда запечатлеть историю пережитого ими урагана, — однако Слюттер и слышать о таком не хочет, он-категорически против, ему невыносима сама мысль, что внешний покров девочки, ее нежный эпидермис, будет исколот иголками. Матрос-маори пожимает плечами: дескать, ему-то что… жаль только, что часть мировой хроники, к которой должны иметь доступ все люди, теперь нельзя будет прочитать с тела этой совсем юной девушки… Выразив свое мнение, он отправляется вниз, в котельную, чтобы отнести Новемберу тарелку с дымящимся крабовым мясом…
Все-таки этих двоих связывает любовь, пусть и странная. Пандора безусловно избрала Слюттера в качестве повелителя ее судьбы, а он, похоже, благодаря ей обрел уверенность в себе, которой прежде у него не было. Внезапно он ощущает себя, насколько такое возможно, человеком более глубоким: он теперь видит море уже не просто как устраняющую различия очистительную стихию, но понимает и страх Пандоры перед морской пучиной; понимает, что сам он, как отдельное существо, хотя и является частью мироздания, но в этой целостности значит меньше, чем веточка коралла, которая за миллионы лет истирается в эфемерный песок, существующий на периферии нашего мировосприятия… Каждый раз, когда Слюттер задумывался о таких вещах, он словно делал еще один осторожный шаг, приближающий его к смерти…
И вот, наконец, «Джидда» — словно жестоко избитый пес, пробирающийся в безопасное место под мостом, чтобы залечить свои раны, — входит в бухту Бланш. Никто на причале не ждет ее прибытия, никто в гавани Рабаула не торопится поприветствовать потрепанный бурей фрахтер. Слюттер, стоя на капитанском мостике, отдает команду бросить якорь, Апирана и господин Новембер без особого энтузиазма выполняют ее, тогда как Пандора, убедившись, что английских полицейских поблизости нет, спрыгивает, босая и в светлом платье, на дощатый причал и, мимо покачивающихся на волнах пришвартованных баркасов, направляется прямиком к губернаторской резиденции, белый фасад которой заприметила еще издали, когда судно входило в бухту. На полпути девочка останавливается, наклоняется, чтобы нарвать цветов, и несколько туземных ребятишек робко приближаются к ней. Издали кажется, что они увлеченно играют друг с другом, что за этой игрой Пандора забыла, зачем сошла на берег…
Новембер тоже покидает судно: он должен отыскать представителя фактории, которая заказала «Джидде» партию товара. После пережитого урагана прибытие в Рабаул воспринимается как типичный пример антиклимакса, и потому Слюттеру, в общем, все равно, заинтересуют ли кого-нибудь привезенные им сковороды. Он смотрит вслед Пандоре и понимает, что неизбежно потеряет ее — а ведь еще никогда ни одно существо не было для него столь важным, не обретало над ним такую власть; что ж, думает он, в конце концов, он сам допустил, чтобы это рыжеволосое дитя сделало его не только ранимым, но и смертным…
Не спеша он застегивает капитанский китель, берет фуражку и отправляется в губернаторскую резиденцию. Свое недоверие к представителям власти он попытался загнать в дальний угол сознания, потому что слышал, что Халь, здешний губернатор, — человек порядочный и благоразумный. Тем не менее Слюттера не покидает предчувствие, что дальнейшая его судьба будет зависеть от других людей, что ответственность выскальзывает из его рук, как при шахматной партии, когда твой неизбежный проигрыш намечается уже в самом начале, после третьего или четвертого хода, и потом его вероятность возрастает по экспоненте; правда, все это предощущается иначе, не так определенно, как когда мы уже по семечку угадываем форму будущего дерева… Поравнявшись с Пандорой, которая играет на лугу с местными детьми, Слюттер улыбается ей и (не удостоившись от нее ни улыбки, ни даже взгляда), устало прикрыв глаза, идет дальше.
Преобладающее мнение, что время — это неудержимый поток, в котором у всего, что ни возьми, есть свое четкое начало и ясно очерченная траектория, укоренилось и в сознании Слюттера; хотя в действительности, как ему не раз открывалось в моменты просветления, это не совсем так: конец, конечно, четко предопределен, но не предопределено настоящее, которое, длясь непрерывно, должно тебя к нему подвести. Эта коварная, непостижимая сетасность истекает, подобно эктоплазматическому туману, отовсюду…
Итак, капитан Слюттер точно в назначенный час является к губернатору, взмахом рук отказывается от предложенного стакана пива и осторожно садится в кресло, словно предчувствуя, что его ждет серьезный и крайне неприятный разговор. Халь, откашлявшись, просит разрешения сразу перейти к делу. Он, конечно, знает, что Слюттер — не какой-то портовый неудачник, не один из тех белых бездельников, что заполняют все гавани тихоокеанского региона и живут, как медведи зимой, посасывая свою лапу… Однако имеются некоторые обстоятельства, которые требуют мер, выходящих, можно сказать, за рамки закона. И такой человек, как Слюттер (тут губернатор Халь резко поднимается с места), который вечно куда-то торопится, не имеет семьи (Халь, конечно, не знает о Пандоре, думает Слюттер), поскольку слишком ценит свободу, что, конечно, достойно всяческого уважения, но из-за чего капитан нигде не задерживается дольше, чем необходимо, и годами непрерывно бороздит воды Тихого океана… — одним словом, только такой человек способен оказать Халю маленькую услугу, может, и не безупречную с моральной точки зрения, однако же совершенно необходимую.
Итак: Август Энгельхардт, с которым Слюттер познакомился несколько лет назад, еще в прежней столице Хербертсхёэ, стал теперь, в некотором смысле, обузой для колонии; его выходки здесь долго терпели, он же тем временем наделал кучу долгов; Кабакон ему фактически не принадлежит, тамошняя кокосовая плантация пребывает в полном запустении; возможно, он даже совершил убийство… и уж во всяком случае тронулся умом; долгие годы сам Халь наблюдал за таким развитием событий, не принимая никаких мер, но теперь пришло время быстро и безболезненно покончить с этим безобразием (тут губернатор сцепляет за спиной руки), а потому он, губернатор, представляющий здесь высшую судебную власть, просит Слюттера поехать на Кабакон, застрелить самозваного кокосового апостола, сжечь его труп и развеять пепел над морем. За это он предлагает Слюттеру две тысячи марок — из тайной военной казны, которая находится в единоличном распоряжении губернатора. Ни договора, ни письменного обязательства Слюттер, конечно, не получит, но зато и сам, приняв деньги, не должен будет ни расписываться в их получении, ни отчислять часть суммы в имперскую казну. Халю нужен доброволец, который произведет два-три выстрела, а после покинет протекторатные земли.
Слюттер, невольно раскашлявшись, смотрит на свои руки. Повисает молчание. Нет, он не станет этого делать. С такой виной, говорит капитан, он не смог бы жить дальше. Халь, который тем временем закурил сигарету и, имитируя задумчивость, некоторое время следит за змеящейся струйкой дыма, наконец наносит встречный удар: да, конечно, он понимает, что чувство вины есть следствие процесса окультуривания человека, который в организованном обществе живет под постоянным давлением и потому вынужден направлять свои агрессивные побуждения вовнутрь, то есть против самого себя. Энгельхардт, вероятно, придерживается такого же мнения. Однако, невзирая на сказанное и подводя итог, он, Халь, должен подчеркнуть, что речь, по большому счету, идет о колонии. Понятие же «колония» происходит от глагола, означающего насаждать, обрабатывать, заселять, осваивать, делать продуктивным и даже делать полезным. Это и есть ориентиры, направляющие деятельность губернатора. Губернаторская должность, которая предписывает ему прежде всего представлять интересы немецкого народа, уполномочивает его применять любые законные и разумные меры, дабы поддерживать существование колонии. Если же на подвластной ему территории — как в этом случае — распространяется зараза анархии и безумия, он должен действовать, прибегая даже к самым крайним мерам: для него это, так сказать, категорический императив (Халь и вообразить не мог, что за последние годы ситуация на Кабаконе сделалась еще хуже, чем он ее описал).
Слюттер, который никаких философов не читал, еще раз отклоняет предложение Халя, берет свою капитанскую фуражку и поднимается с места, чтобы уйти. Имеется ли у него, по крайней мере, револьвер? — интересуется Халь. — Да, конечно, на «Джидде». — И Халь (который не занимал бы такую должность, не умей он действовать с жестокой расчетливостью) на прощание кивает моряку, но когда тот уже выходит на веранду, как бы невзначай достает из кармана и протягивает ему официальное письмо: из письма следует, что юную мисс Пандору — единственную дочь Фредерика Тезигера, виконта Челмсфорда, губернатора Нового Южного Уэльса, которая сбежала из интерната в Сиднее, — следует задержать в Рабауле и неусыпно охранять до тех пор, пока в город не прибудут полномочные представители Его Величества короля Георга, чтобы препроводить ее в Австралию… Слюттер, незаметно вздрогнув, бредет, словно лунатик, обратно в гостиную, снова присаживается, недоуменно качает головой, покоряется необходимости: с него, мол, достаточно; Халь отдает ему письмо, подходит к буфету, наливает им обоим по стакану виски: он победил.
Вечером Лютцов стоит, в стороне от других гостей, на травянистом пологом склоне, ведущем к резиденции губернатора. Гирлянды фонариков натянуты между верхушками пальм, из кустов вспархивают, словно танцуя, светлячки. Стая в тысячу с лишним летучих мышей бесшумно направляется в сторону джунглей, чтобы устроиться там на ночлег. Солнце уже зашло, но в той стороне, за вулканом, еще различимо далекое свечение медленно угасающего дня. Капитан Слюттер, в белом кителе, сидит на веранде и курит, погруженный в свои мысли: его угнетает жестокое поручение губернатора. Рядом с ним Пандора — чьи ножки, обутые в прелестные лаковые туфельки (откуда она их взяла?), не достают до пола — опустошает блюдо с имбирным печеньем. На лугу славный доктор Винд, которого полукругом обступили радующиеся такому развлечению плантаторы, поет Chegelida manina из «Богемы». Сам Халь, непонятно почему, отсутствует; китайцы в ливреях разносят стаканы со сладким пуншем; Лютцов курит свою первую за этот год сигарету (между прочим, немецкой марки), что доставляет ему фантастическое удовольствие. Смахнув с нижней губы прилипшую табачную крошку, он любуется темнеющей бухтой… и тут вдруг неожиданно приблизившаяся к нему уже не совсем молодая женщина с элегантной непосредственностью (то есть даже не представившись) говорит; она, мол, была рада узнать, что господин Лютцов больше не живет на острове, принадлежащем голому безумцу; однако проведенное там время явно пошло господину музыканту на пользу — он теперь производит впечатление человека исцелившегося… исцелившегося душой…