Новая книга Франца Фюмана — «Двадцать два дня, или Половина жизни» — во многом дополняет и развивает написанное им прежде. Это одновременно осмысление прошлого и попытка заглянуть в будущее (оно ведь присутствует и в любом «теперь»), подведение итогов и поиски дальнейших путей творчества — искренняя и откровенная в суждениях писательская исповедь.
Трудно однозначно определить жанр этой книги. Задуманная как путевые заметки о двадцати двух днях, проведенных в Венгрии осенью 1971 года, она постоянно выходит за эти рамки, вырастая в серьезный и непринужденный разговор о дружественной стране, о венгерской культуре, которая, естественно, в первую очередь привлекает внимание писателя, об общих законах творчества, о задачах художника. И здесь же — размышления о собственной творческой судьбе, строгая, нередко даже суровая оценка того, что сделано и что сделать еще предстоит. Сам Фюман так говорит об этом: «Собираюсь написать книжечку путевых заметок, свободную, пеструю, не ограниченную Венгрией, нечто вроде подробного дневника». В нем нашли свое место и небольшие, исполненные поэзии зарисовки с натуры, и лирические миниатюры, некоторые из которых носят характер притчи, и многоплановые литературные реминисценции, и отдельные, только что завершенные переводы из венгерских поэтов.
Дата, которой начинаются записки, — 14 октября 1971 года. В этот ничем не примечательный день автор садится в экспресс, который должен доставить его в Будапешт, и, не дожидаясь отхода поезда, открывает свою записную книжку. Меняется ландшафт за окном вагона, раскованно, свободно текут мысли, то и дело возникают прихотливые ассоциации, пока не задержится сознание на каком-нибудь серьезном предмете, требующем глубокого осмысления. Тогда начнется упорная работа над фразой, и, сколько бы ни понадобилось — не раз и не два, — будет писатель возвращаться к важной для него теме, чтобы продумать, понять и, наконец, найти точные, единственно подходящие слова. И то, что оказалось в записной книжке вроде бы случайно, благодаря пришедшему на ум яркому сравнению или неожиданно всплывшему воспоминанию, станет вдруг необходимым подспорьем, своего рода вспомогательным инструментом в этой сложной, почти ювелирной работе мысли. Форма путевого дневника как бы переосмысляется заново; свободная от жестких требований жанра, с подвижными границами, она предполагает не только воспроизведение географического маршрута автора, но и куда более сложного пути его размышлений.
Понятно, что книга Фюмана не обещает легкого чтения. Отказываясь от готовых, заранее запрограммированных решений, она приглашает читателя стать участником творческого процесса, по-своему испробовать нелегкое писательское ремесло, анализируя, сопоставляя, обдумывая, вновь и вновь возвращаясь к прочитанным страницам. Порой, как в сложно организованном музыкальном произведении, темы здесь намечаются, развиваются., на время исчезают и подхватываются вновь, иногда на них указывается мимоходом, полунамеком, одной внезапно обрывающейся фразой, и лишь в итоге эта ассоциативная мозаика складывается в завершенную картину, в единое и впечатляющее целое.
Венгрия, ее народ, ее города и ландшафты, даже общеизвестные достопримечательности не выглядят в записках Фюмана отрывками из путеводителя. Главное, что его привлекает, — повседневность. Увиденные внимательным писательским глазом, не упускающим ничего существенного, ее зарисовки в обрамлении живых, запоминающихся и, что самое главное, очень достоверных деталей дают почувствовать особую, ни с чем не сравнимую атмосферу страны. Доброжелательный и полный любопытства, этот взгляд создает своеобразный эффект присутствия. Тогда и для нас знаменитые будапештские мосты становятся то рыцарем в черных доспехах, попирающим сраженных львов, то горизонтально лежащей Эйфелевой башней, то воротами в сказку, то математическим знаком равенства. В пестром калейдоскопе впечатлений находят свое место и маленький Аполлон рядом с телевизионной антенной, и красочное изобилие осеннего рынка, и гостиницы, построенные на «рубеже веков», похожие на пещеру Сезама, и облако, напоминающее летучую мышь, и цветы на будапештских перекрестках…
В черты давно полюбившейся ему страны писатель всматривается с интересом настойчивым, углубленным и даже, пожалуй, родственным. Ведь и Богемия, где он родился, тоже некогда была частью «лоскутной империи» Габсбургов, значит, можно вдруг натолкнуться на какие-то общие, чудом уцелевшие историко-бытовые реалии. Впрочем, поводов для сравнений, для раздумий и сегодняшняя действительность дает достаточно. Прочно утвердилась в Европе новая историческая реальность, и сейчас, как замечает Фюман в своем дневнике, у ГДР с Венгрией, несмотря на разные языки, гораздо более тесные и близкие связи, чем, скажем, у ГДР с соседним немецким государством. Такие связи неизбежно предполагают самое тесное сотрудничество, и не случайно книги путевых заметок, подобные книге Фюмана, рассказывающие о странах-друзьях, странах-товари-щах, стали ныне распространенным явлением в литературе социалистических стран.
Сложная и нелегкая судьба страны, оказавшейся на перекрестке всех возможных исторических и духовных путей, привлекает его не только как богатая, г ероическая и трагическая летопись прошлого, но и как тот необходимый исторический фон, на котором отчетливее проступают черты социалистического настоящего. Потому что история небольшого народа, которому даже великий гуманист ХУШ века Гердер предсказывал утрату национальности и который все же эту национальность сберег и выстрадал, ценна именно своими уроками, теми конечными выводами, что так нелегко достаются в процессе исторического развития и из которых это развитие, собственно, и складывается.
Не прост для понимания и феномен венгерской культуры. Литература Венгрии, богатая литература маленького народа, развивалась всегда в атмосфере доброжелательности, непредвзятости и одновременно суровой требовательности, порождающей ожесточенные и нелицеприятные споры, честные, строгие оценки. Это подтверждает и личный опыт писателя, его встречи с венгерскими коллегами, долгие беседы, в которых не избегались острые, наболевшие вопросы.
Часто вставала в них проблема художественного перевода. Это понятно. Ведь интерес Фюмана к Венгрии — еще и творческий интерес. Ему важно не только осмыслить и прочувствовать ставшие для него дорогими произведения венгерских классиков, но и найти им в родном языке точную форму воспроизведения, сделать достоянием немецкого читателя. Поэтому так настойчиво стремится Фюман постичь своеобразие венгерского языка, столь не похожего на другие европейские языки, пытается через язык понять особенности национальной психологии и культуры. Его записная книжка пестрит тонкими лингвистическими наблюдениями, подчас в нее включается и новый перевод — но не как иллюстрация, а как важная составная часть высказываемого.
Художественный перевод для Фюмана — сложный, многоступенчатый процесс. Это не только перевод произведения из одной лингвистической реальности в другую, но и тщательное воспроизведение в нем универсального языка поэзии. Эта последняя стадия самая важная, без нее перевод — всего лишь подстрочник. Самым страшным грехом в переводческом деле считает Фюман посредственность, низводящую литературу к единому среднему уровню, превращающую все произведения «в одно месиво» Ведь по ту сторону «правильно сложенных предложений» оказывается поэтическое своеобразие подлинника, его исконные поэтические качества, которые открываются далеко не всякому, даже искушенному взгляду, и сберечь их переводчик может, лишь почувствовав в полной мере душу произведения, страны, времени. Понятно поэтому восхищение, с которым Фюман говорит о высокой культуре поэтического перевода в Венгрии, основанной на стремлении к максимальному проникновению в текст, к достижению наиболее точного соответствия между переводом и оригиналом (отсюда бытующее здесь сдержанное отношение к подстрочнику). И венгерская читательская аудитория столь же взыскательна, — если что-то заслужило ее высокую оценку, значит, это действительно удалось.
Так же подходит писатель и к своим переводам, по нескольку раз переделывая их, дорабатывая, шлифуя. Для Фюмана перевод — важная составная часть его творчества, и естествен тот оттенок законной гордости, с каким писатель говорит о том, что, по его мнению, уже получилось. К венгерским поэтам это относится в первую очередь, ведь в этой области он трудится много и давно. Диапазон его интересов широк. Фюман перевел произведения Эндре Ади и Миклоша Радноти, работает над переводами из Ат-тилы Йожефа, Милана Фюшта, размышляет о возможностях перевода Имре Мадача, строит планы на будущее, читает, обдумывает…
Итак, программа поездки была весьма насыщена. Напряженный переводческий труд, встречи с друзьями и коллегами, поездки в Сегед и Дёмёш, прогулки по Будапешту, кино, книжные магазины, особенно букинистические, — все это полностью заполняло дни писателя, а конкретные и яркие впечатления, казалось, сами ложились на страницы блокнота.
И все же не только — да и не столько — путевые впечатления составляют главное содержание книги. Одновременно с путешествием по сегодняшней Венгрии писатель совершает путешествие и другое — в отдаленную страну воспоминаний, в свое прошлое. Повлиял ли на это так некстати начавшийся осенний грипп, обостривший и сместивший все привычные восприятия, или приближающееся пятидесятилетие, неизбежно требующее подведения какого-то жизненного баланса, повлияли ли на это путешествие, всегда заставляющее по-новому увидеть и себя в ином окружении, или, наконец, сама атмосфера венгерской столицы, где философские глубины обнаруживаются подчас в самых простых, обыденных вещах («Такие вопросы могут прийти в голову только в Будапеште…»), — но только все чаще отвлекается автор от непосредственно увиденного, все чаще обращается к собственному опыту, к прошлому, чтобы, сопоставляя то, что пережито, и конкретно данное «теперь», прийти к новым суждениям о своем месте в мире, о своей жизни. Ведь она и есть, как замечает Фюман, «бесформенный, еще не ставший предметом размышления момент „сейчас“ — и воспоминания». Их на пороге шестого десятка накопилось достаточно, и жизнь, которой время придает все более определенные контуры, требует своего осмысления, своей оценки.
Не случайно двойное название книги Фюмана Двадцать два дня путешествия — это дни, когда становится ясно, что позади уже «половина жизни», это серьезная и слегка печальная пора раздумий.
Эти строки из известного стихотворения Гёльдерлина «Середина жизни» не цитируются в книге, тем не менее они звучат за ее строками, во многом определяя их общую тональность. Но эта печаль светла. Для Фюмана «середина жизни» — не только время подведения итогов, но и время новых планов, планов самых разных, неограниченных и вместе с тем точно выверенных.
Так, постепенно, сначала исподволь, а потом все увереннее, утверждается в книге центральная ее тема — тема нового, углубленного осмысления прошлого. Биография Фюмана — характерная биография многих из его поколения. Родившийся в 1922 году в обеспеченной буржуазной семье, обосновавшейся в Богемии, где издавна соседствовали чехи и немцы, молодой Фюман с детства слышал дома полные восторга и самых разных надежд рассказы о «великом рейхе». Отчужденный от своих чешских сверстников, от детей из социальных низов, к которым его всегда неосознанно тянуло, Фюман провел четыре года в монастырской школе в Кальксбурге, привилегированном учебном заведении, куда он пришел наивным богобоязненным ребенком и откуда сбежал убежденным атеистом.
Оккупация Чехословакии в результате мюнхенского сговора несколько умерила восторги по поводу изобилия в третьем рейхе, поставив и судетских немцев перед жесткой необходимостью работать на уже неотвратимую войну, но мало что изменила в их общих настроениях. Подобно тысячам молодых людей в Германии, Фюман воспитывался на материале, который поставляла, рассчитывая на восприимчивые и неискушенные умы, шовинистическая, нацистская пропаганда, и, конечно же, принимал умело преподносившуюся демагогию за чистую монету. Когда началась вторая мировая война, он пошел добровольцем на фронт, воевал в составе роты связи на территории Советского Союза и в Греции. С каждым днем все больше открывался будущему писателю отвратительный лик войны, и не случайно в его юношеских стихах преобладали мрачные, эсхатологические тона, предвидение жестокого и кровавого конца мира. Тем не менее нацистские верования глубоко проникли в его сознание, и даже 4 мая 1945 года, прибыв домой в кратковременный отпуск, устроенный знакомым врачом, он и помыслить не мог о дезертирстве, а спешил в уже никому не ведомое расположение своей части, чтобы «завоевать окончательную победу». И только позже, в советском плену, в антифашистской школе, где он был сначала слушателем, а потом добровольно остался на некоторый срок преподавателем, началось подлинное прозрение. Сам Фюман так рассказывает об этом в своей книге: «Подобно тысячам моих сверстников, я пришел к социализму не путем пролетарской классовой борьбы или овладения марксистской теорией, я пришел в новое общественное устройство через Освенцим. Это отличает мое поколение от предшествующих и последующих, и именно это отличие определяет наши задачи в литературе… Я никогда не смогу уйти от прошлого, даже в утопии». С марксистской теорией и целями пролетарской классовой борьбы Фюман познакомился в антифашистской школе, и это определило его дальнейшую жизнь. Вернувшись из плена на родину, писатель отдает свои силы строительству нового, демократического немецкого государства.
Тема духовного перелома, обретения нового пути, освобождения от коварного и жестокого «колдовства», тема осознания ответственности не только за свою судьбу, но и за судьбу своего народа — важнейшая в творчестве Фюмана. Она проходит через его поэзию, впервые отчетливо прозвучав в стихах 1949–1953 годов и особенно в поэме «Дорога на Сталинград», через цикл автобиографических новелл «Еврейский автомобиль», через повесть о скульпторе Барлахе, через многие рассказы. Не раз казалась она писателю исчерпанной, оставившей его мысли навсегда, но затем снова и снова решительно входила в его творчество. И в новой книге эта тема опять оказывается насущной, не ушедшей в прошлое и не снятой за давностью лет. Теперь, оглядываясь назад и подвергая все свое творчество строгому, даже пристрастному суду, Фюман особенно придирчиво размышляет о том, что, по его мнению, ему не удалось, что осталось не до конца раскрытым и нуждается в серьезном уточнении, в дальнейшем развитии. С позиций сегодняшнего дня, сегодняшнего опыта и литературного мастерства Фюман вновь обращается к прошлому, которое предстает теперь не только как сумма воспоминаний, но и как накопленный опыт, та нравственная и эмоциональная сокровищница пережитого, откуда писатель черпает материал для творчества. Сам непосредственный момент духовного перелома, перехода от одной системы ценностей к другой еще ждет, как ему кажется, в его творчестве более полного художественного воплощения. Для Фюмана перелом — это не только результат, но и процесс, который определяется невидимыми, почти неуловимыми изменениями в мироощущении, исподволь подводящими к резкому качественному сдвигу. Необходимо нащупать эту узловую точку отсчета, выявить те социальные и исторические детерминанты, которые в какой-то момент начинают решающим образом определять поведение человека, — вот в этом направлении и устремляется теперь мысль писателя. Вопрос о корнях фашизма интересует его сейчас прежде всего в плане психологическом, он хочет понять, что происходило в душе человека, мыслившего «фашистски».
Этой теме Фюман всегда уделял большое внимание. Повесть «Однополчане», получившая широкую известность не только в ГДР, но и за рубежом, новеллы «Суд божий», повесть «Эдип-царь», упоминавшийся уже цикл «Еврейский автомобиль» — все эти произведения уверенно и последовательно разоблачают фашистское мировоззрение. Его внутренняя противоречивость, эклектизм, неприкрытая демагогия и склонность к подтасовке не могли долго оставаться незамеченными даже для тех, кто в больших количествах потреблял нацистское варево и не всегда располагал фактами, позволявшими проверить, насколько все это согласуется с действительностью (а ведь многие, подобно юному Фюману, сталкивались иногда и с фактами). Тогда прятались в укромный уголок сознания тревожные вопросы и рождалась особая недобросовестность мысли, начинавшаяся с одиночных уступок лжи и постепенно полностью отдававшая разум на откуп высокопарной демагогии. Поэтому вопрос, почему нацизм производил такое «околдовывающее» (в резко негативном, в отличие от сказки, смысле) действие на людей, неразрывно связан для Фюмана с другим вопросом — какова доля его личной ответственности и личной вины за происходившее в Германии. От него писатель не может и не хочет уйти. Мужественно и честно всматривается он‘в свое прошлое, не сужая проблему «что я должен был сделать» до «что я мог сделать», не пытаясь укрыться за спасительными фразами «не я», «я не убивал».
Хотя солдат Фюман всю войну прослужил связистом, отстукивавшим приказы и личные телеграммы командования, и пальцы его нажимали на телеграфный ключ, а не на спусковой крючок автомата, суд суровой совести не позволяет ему выделить себя из ряда тех, кто участвовал в карательных экспедициях, грабил и убивал, оставляя за собой выжженную землю, кто стоял у печи крематория. «Я был, подобно сотням тысяч таких, как я, — молодым фашистом, думал, как они, чувствовал, как они», — это главное для писателя, исходная точка в его безжалостных по отношению к себе суждениях. Потому что фашизм, как удивительно точно формулирует Фюман, — «это не только то, что где-то дым пахнет человеческим мясом, но и то, что стоящие у газовых печей заменяемы». В этом для него самое страшное проявление фашизма — люди, как взаимозаменяемые детали одной машины, всегда готовые исполнить, не рассуждая, любой приказ. Какой — это не так уж важно, важна лишь потенциальная готовность к его исполнению, вырастающая на развалинах личности.
А если удавалось человеку среди этого кошмара сберечь «душу живую», если не всегда срабатывал тщательно отлаженный нацистский механизм подчинения, то где, когда начинался компромисс с собственной совестью, предательство по отношению к самому себе? Почему для многих внутреннее неприятие фашизма так и не выливалось в открытую борьбу с ним? Почему они так и оставались в пределах вопроса «что я могу», а другие не задавали себе даже его? Ведь если внешне жизнь человека развивается по прямой, его биография тем не менее — это сумма огромного количества «открытых точек», тех поворотных моментов, в которых намечается некий выбор, осознаются другие пути, подобные множеству автобусных маршрутов, расходящихся из одного и того же пункта. Такая многовариантность человеческого бытия, переплетение в жизни разных, подчас противоположных возможностей, между которыми необходимо выбрать одну, становящуюся в результате этого действительностью, ответственность за свой выбор и формируют личность. Тонко прослежен у Фюмана этот неоднородный процесс в новеллах цикла «Еврейский автомобиль», где как раз из таких «открытых точек» складывается в результате цельная биография. Не однажды были даны рассказчику возможности поворота, — поворота, который оставался несвершенным, пока не сложились для этого определенные личностные предпосылки.
Именно сфера личностного и занимает сейчас писателя прежде всего. Он стремится уловить то почти незримое, незаметное для постороннего соотношение между изменением сущности человека и изменением направления его жизни, понять, какой внутренний процесс обозначают простые и вроде бы привычные слова «человек меняется». Все это имеет для Фюмана и большую личную значимость. Он стремится найти в своей жизни тот неведомый, ускользающий от него момент, когда началось его внутреннее разногласие с фашизмом, когда, казалось бы, прочно смонтированное фашистское мировоззрение дало первую трещину. Не тогда ли, в кинотеатре, когда кадры хроники, показывавшие обреченных на смерть людей за колючей проволокой, диктор сопроводил издевательским комментарием: «Вот, мол, евреи работают первый раз в жизни», — и весь зал дружно засмеялся?