— Нам Гордей разрешил воду брать из его колодца.
— А зовут тебя?
— Любава.
— Меня — Злат.
— Ты гусляр, на пирах играешь на гуслях?
Сам не зная почему, отрок рассмеялся. Вдруг ему стало весело. Но надо было выполнять поручение. С такой сорокой можно до вечера проговорить на улице. Он ещё раз склонился пониже с коня:
— Будь здорова, Любава.
— Будь здоров и ты.
Девушка направилась к воротам. Студёная вода в вёдрах, крепко сбитых железными обручами, едва колебалась и не расплёскивалась — так осторожно и плавно ступала Любава, мерно покачиваясь при каждом шаге тонким станом. Дойдя до ворот, она оглянулась, и сердце у неё возликовало, когда увидела, что и отрок смотрит в её сторону, опираясь о круп серого коня, и вдруг эта скучная и малолюдная улица показалась Любаве праздничной и полной добрых людей. Она шла и всем улыбалась, в душе у неё было желание сказать каждому встречному ласковое слово.
Злат соскочил с коня и стал привязывать его к железному кольцу, ввинченному в дуб посреди двора. Злой, чёрный, как вепрь, пёс рвался с цепи у погреба и лаял на чужого человека. На резном крыльце стоял молодой холоп в накинутом на плечи тулупчике и в весёлой розовой рубахе, без шапки, с волосами как солома.
— Тебе в чём здесь нужда? — крикнул он самоуверенно отроку и выставил вперёд ногу со всей дерзостью боярского раба.
— Где госпожа?
— Для чего тебе она?
Глуповатый холоп, рябой, с лицом как блин, стал смиреннее, когда Злат подошёл к нему поближе. Он сказал, потыкав большим пальцем за плечо и придерживая другой рукой соскользавшую со спины шубейку:
— Госпожа на поварне.
Стряхнув снег с чёрных сапог, Злат вошёл в незапертую дверь и очутился в холодных и полутёмных сенях. Здесь хранились кади с квашеной капустой, на полу стояли горшки, валялось помело. В другом конце сеней виднелась ещё одна дверь, и когда он отворил её, из поварни приятно пахнуло теплом жилья, солодом, дымком. Вместе с ним в помещение ворвалось лёгкое облако морозного пара. Две женщины, с весёлыми глазами, с красными, как варёная свёкла, лицами и обе в жёлтых сарафанах, в белых повоях на головах, одновременно обернулись на него. Одна держала в руках пирог на полотенце, другая возилась у очага. Они прислуживали боярыне, что сидела за столом, склонив светловолосую голову на белую руку. Госпожа была в синем сарафане с серебряным позументом по подолу. Золотые пуговички бежали от шеи до земли. Две толстых косы свешивались на её горделивую грудь, но глаза у неё были невесёлые. Должно быть, от смертельной скуки она спустилась на поварню, чтобы поболтать с рабынями. Пред нею стояла на столе расписная миска с дымящейся похлёбкой, но она положила ложку и вскинула на отрока радостно удивлённые глаза. Злат не отходил от дверей и тоже смотрел на боярыню.
— Сними шапку, — проворчала та повариха, что держала пирог на руках, — не видишь, госпожа перед тобою.
Вторая оставила очаг, выпрямилась и подбоченилась, показывая этим, что она здесь не последняя раба.
Злат смущённо стянул колпак с головы.
— Тебе что нужно, отрок? — спросила боярыня тем певучим голосом, какой бывает у женщин, когда у них сердце начинает биться чаще.
— Я от боярина Гордея.
— Что же случилось с боярином?