— Папа, милый… син исан бит… Папа, я так испугалась за тебя… Атием, багрем, син кайда?
Поздно ночью, уложив Таню на диване, Суфия-ханум сама примостилась у изголовья дочери.
Сколько вот таких мучительных, бессонных ночей провела она за восемнадцать лет материнства! У Суфии-ханум Мунира была единственным и тем более дорогим ребенком. Когда Мунира болела — а она часто болела в детстве, — Суфия-ханум не знала ни сна ни покоя. И теперь, глядя на пылающее лицо дочери, она поневоле вспоминала те давно прошедшие тревожные годы и так же как и тогда, гладила разметавшиеся теплые волосы дочери, целовала ее руки, поправляла подушку, одеяло, без конца меняла мокрое полотенце на лбу.
Уже синело в окнах, когда дыхание Муниры стало наконец ровнее, и Суфия-ханум, устроившись тут же на стульях, уснула чутким, неглубоким сном.
…После уроков пришли Ляля, Хаджар, Хафиз и Наиль.
Ляля разделась раньше всех и, первой вбежав к Мунире, со всей своей непосредственностью крепче обычного обняла и расцеловала ее. Хафиз взял ее горячую руку в свои, лихорадочно ища слов, но, обычно легко дававшиеся ему, слова сейчас ускользали от него. Впрочем, его порывистое рукопожатие и полный участия взгляд говорили яснее любых слов.
— Спасибо, Хафиз.
А когда на нее упало сияние добрых синих глаз Хаджар, Мунира сердцем поняла, что в трудный момент друзья не дадут ей почувствовать одиночества, Хорошо, когда есть такие друзья!..
До начала занятий Галим одиноко стоял у окна и глядел на улицу. Его там, собственно, ничто не интересовало, — просто он не находил себе места. Как тяжело потерять доверие ребят! Все оставалось будто по-прежнему: с ним разговаривали, при встречах подавали руку, и в то же время почти у всех, даже у беззаботной Ляли, была скрытая обида на Галима. То, что даже Ляля показывает ему свое недовольство, было особенно тягостно. Ей только бы радоваться, что Галим не пришел на репетицию — выпал случай блеснуть своим талантом. Разве было бы столько шума и грома, если бы она просто исполнила намеченную для нее с самого начала женскую роль?
За аквариумом послышались шаги. Судя по голосам, приближались Наиль и Ляля. Они не видели его.
— Пожалуйста, не защищай его! Наши бойцы отстаивают границы родины, умирают в далеких северных снегах, а он… — Тут голос Ляли сорвался, и несколько слов, сказанных сдавленным голосом, не дошли до слуха Галима. — Я бы поняла, если бы это сделал чужой нам человек… — снова раздался ее голос.
Но тут Ляля свернула по коридору направо. Ушел за ней и Наиль.
На щеках и на лбу Галима проступили яркие, почти малиновые пятна. Он понял, что речь шла о нем. И вдруг — как это бывает с очень самолюбивыми и потому особенно упорными в своих заблуждениях людьми — упала внутренняя преграда, мешавшая ему видеть себя со стороны. «Что я наделал!..»
Вечером поступок Галима разбирали на комитете комсомола. Единогласно было решено вынести вопрос на общее собрание.
Придя после заседания комитета домой, Галим сидел за ужином, не в силах проглотить ни куска. Рахим-абзы нервничал, ждал, когда Галим заговорит. Но тот продолжал молчать, облокотившись на стол. Тогда Рахим-абзы сам начал объяснение.
Сегодняшний разговор с директором школы серьезно огорчил Рахим-абзы Урманова. Он обвинял не только сына, но и себя. Конечно, родители наравне со школой отвечают за воспитание детей, как-никак Галим большую часть времени проводит в семье.
Рахим Урманов отдавал добрую половину своей жизни заводскому мастерству и был одним из тех суровых лишь по виду тружеников, которые не считают нужным опекать каждый шаг сына, если тот успешно переходит из класса в класс и растет на глазах у родителей здоровым советским юношей. В противоположность Рахиму-абзы мать Галима, Саджида-апа, женщина кроткого нрава и мнительного характера, любила сына несколько беспокойной любовью, смешанной с постоянным страхом, как бы чего не случилось с ее чересчур резвым мальчиком.
Урмановы жили по тому укладу, который устоялся в коренных рабочих семьях. Рахим-абзы любил, наработавшись в своем механическом цехе; часок-другой помастерить еще что-нибудь дома; то возьмется шлифовать нож для придуманной им мясорубки, то придет ему в голову переставить бра на стене, чтобы свет при чтении зря не пропадал, то вытачивает замысловатую буфетную дверцу, — всегда найдется какое-нибудь домашнее дело.
Галиму нравилось следить за уверенными движениями терпеливых пальцев отца, из-под которых вдруг выходили интересные поделки. С годами он тоже приохотился к этой работе: чинил не только матери, но и всем соседям электрические утюги, паял кастрюли, проводил звонки, менял перегоревшие контакты. Он легко перенимал рабочую хватку отца, а Рахим-абзы находил время водить мальчика по своему цеху, рано приучая его постигать хитрости ремесла. Бывало, Галим, в коротких штанишках, с голыми, в цыпках, коленками, играет в бабки или удит пескарей на Кабане, а отец позовет мальчика с собой в механический и показывает ему:
— Смотри, как люди работают. Помни, что без смекалки ничего не добьешься. Настоящий мастер, если возьмется сделать вещь, делает ее так, чтобы лучше на всем свете не было. Инструментальщик, сынок, все равно что артист или художник.
В июне — июле, в сухое лето, Рахим-абзы любил в отпуск прокатиться с семьей вниз по Волге на пароходе. Эх и раздолье было Галиму! Выбегай себе от Казани до самой Астрахани хоть на каждой пристани, только запоминай названия.
Можно было взбежать на капитанский мостик и с восхищением наблюдать за каждым поворотом головы, за каждой командой капитана в белом, с сияющими пуговицами, кителе.