Уже стемнело внизу, и уже повторялся в стынущем лесном оцепенении рассыпчатый свист ночницы-зарянки. Она пела в глубине осинника с завораживающими переливами. Может быть, она сидела на одной из темных одиноких елей. Мальчик слушал. Далеко в чаще откликался зарянке еще кто-то похожим переливчатым юрчаньем. Мальчик знал зарянок и подумал, почему эти большеглазые птички с подпаленным оранжевым зобиком прилетают именно сюда, в этот глухой осинник, как находят его среди бесконечных пространств и лесов и что заставляет их быть тут всякую весну, петь на ночной заре, словно бы в какой-то жалобно-прекрасной отрешенности и безвестности.
Цы - цвинь - цвинь - тюрьл-юю - и.
И тишина…
Цыть - цвинь - цинь - тюрьлью- ю ю - и.
И мальчик подумал, что без этого лесного голоса, пожалуй, не было б здесь ощущения весны, потаенной жизни, дремотного и невидного пробуждения во всем, что так волновало и настораживало его, а были бы тишина и одичание. Хорошо, что зарянки поют. И еще он подумал, если налетит вальдшнеп, искать его будет почти невозможно - так быстро темнеет и хорошо видно только вверху- по голым и розовым макушкам осин, а внизу - уже сине, фиолетово, лишь нестаявший снег сереет кое-где.
Вальдшнепов не было. Мальчик взобрался на пень - так показалось удобнее, светлее и тверже стоять. Вздрогнул - вблизи оглушительно грохнуло: бац-бац! Палил Арсений Михайлович. Спустя короткое время в лощине потянуло тяжелым пороховым дымом - запахом охоты и подстреленной птицы. И снова там сдвоило: бум-бум! - даже было видно огонь.
«Хорошее место захватил, - с противной самому себе завистью подумал паренек. - Дублетом жарит… Конечно, убил. Наверное, двух уже… - И тотчас вспомнил, как отец однажды двумя выстрелами сбил двух вальдшнепов, гнавшихся друг за другом.- Хорошее место… Там бы и стоять… Вальдшнеп тогда на меня бы летел… Я первый бы увидел… Зачем отец взял этого Арсения Михайловича? Шли бы лучше вдвоем». Было неприятно, как после проигрыша в дурака пять раз подряд или, например, в шахматы, когда тебя с улыбочкой вдруг начнет обставлять какой-нибудь пятиклашка. Проигрыши вообще запоминаются едко.
Пока он досадовал и смотрел в ту сторону, где был Арсений Михайлович, прямо над ним пролетел вальдшнеп, и, запоздало вскинув одностволку, понимая: «Далеко! Безнадежно!» - паренек все-таки выпалил, зажмурясь в последний момент. Вальдшнеп скрылся незадетый.
Тотчас прогрохотал Арсений Михайлович, опять дублетом, а потом густо бухнула бескурковка отца. Мальчик подумал, что отец, должно быть, убил вальдшнепа. Так показалось. А потом он перестал считать выстрелы. Ну, и пусть… Верхушки осинника уже сливались в одну серо-сиреневую полосу. Заря ослабела. А небо придвинулось. В лицо потянуло снегом и холодом. Ночь надвигалась, и смолкали зарянки. Реже и реже рассыпалась звенящая трель. Вот и она смолкла, и слышно стало только ручьи и какие-то слабые бесконечно тихие шорохи, шелестенье. Может быть, так растет трава. Вальдшнепы пролетали еще, но их уже почти не было видно - не знаешь даже, во что стрелять, близко или далеко. Но паренек упрямо ждал теперь уже с ружьем, упертым в плечо. Ему очень хотелось прийти с вальдшнепом. Хотелось и рассмотреть и погладить этого вальдшнепа. У него такое гладкое беловатое и как бы утиное брюшко, с легким крапом по бокам, и толстая голова с далеко отставленными удивленно круглыми ночными глазами. Ради этого вальдшнепа, а может быть, еще и желания утвердить себя в звании охотника, не отставать, оправдать уважение к своему ружьишку, мальчик стоял на пне, пока не затекли руки, и был, конечно, очень смешон в этой глупой монументальности. Но смеяться было некому, кругом был лес, темнота и заря, которая уже зеленела и глохла.
Лишь когда послышался голос отца, мальчик откликнулся, слез с пня, надел ружье на плечо и медленно пошел, не разочарованный, а только лишь неся свою неудачу, ожидая увидеть у отца и Арсения Михайловича по связке убитых вальдшнепов. Правда, он знал, на тяге много не убьешь: два - удача, три - и вовсе хорошо. Когда он подошел к дороге, отец и Арсений Михайлович курили в темноте, положив руки на рюкзаки.
- Убил? - спросил отец.
- Не… - отозвался мальчик. - Одного, кажется, подранил… Не налетали… А вы?
- И мы так же… - Отец с лукавинкой улыбался, затягивался папиросой, отчего лицо его становилось похожим на лицо краснокожего. Арсений Михайлович мерцал очками, помалкивал, а потом вдруг точно прорвался, начал горячо убеждать, что сбил двух, но нет собаки, не найдешь - и такая досада-ясно видел, как вальдшнепы падали. Паренек тотчас вызвался поискать, пошарить, спрашивал - где? - хотел идти, но Арсений Михайлович удержал его, и мальчик засмущался, понял, как легко его провели и, сердясь уже на себя и на Арсения Михайловича, подумал: «А палил-то! Мазила… Двух! Странно только - почему отец впустую… Он ведь удачливый и стреляет хорошо».
А лицо у отца было довольное, в сумерках темное. Отец всегда весной загорал на удивление, с охоты приходил черный, осунувшийся, заросший, пропахший лесом. Мальчик любил его такого, любил ждать у ворот, бежать навстречу, едва он покажется в конце улицы, помогал снимать сумку, радостно суетился, в рюкзаке почти всегда, помимо рябчиков, зайцев, уток, было что-то и ему: пучок вербы, подснежники, обернутые в бересту, водяной жук в спичечной коробке или ящерица в банке из-под горчицы…
- На тяге много не убьешь… - сказал отец.
- А вот и нет! Нет! Не согласен… Ты это… Подожди. Можно… Множество… Но совершенно необходима собака. Спаниелька… Легавая… На худой конец - лайка…
- Это почему лайка - на худой конец? Да лайка- лучшая собака! Я свою ни на какого пойнтера-сеттера не сменяю! Лайка - универсальная собака. По птице, по зверю…
- Подожди… Подожди… Легавая собака… Кха-кха-кха… - Арсений Михайлович закашлялся, из папиросы летели искры. - Ведь я не… Кха-кха-кха… Ведь я… Вообще… Я бы… Но где взять собаку? Да… А все-таки, - Арсений Михайлович как-то успокоился, - а все-таки прекрасна охота, друзья мои! Чудо! Стоишь тут… Лес. Заря… Воздух… Все дышит… Дрозды кричат… Букашечки разные летают. И эти птицы… Даже выстрел прекрасен… Гулок… Округл как-то. Стоишь и чувствуешь себя таким… Тургеневым, что ли. Эти писатели-дворяне знали толк в охоте… Недаром, помните, у Толстого в «Анне Карениной»: «Тяга была прекрасная… Стало темнеть. Ясная серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском…» Ведь как точно! Венера вот она! Именно на западе…
Все трое посмотрели туда, где поверх елей и верхушек осин все тем же белым огнем блестела-горела-переливалась она, и было в ней нечто женское, трепетное и весеннее. Другие звезды тоже были видны, хоть совсем и не так, как в осенние ночи. Слишком много света еще было в медленно синеющем небе, и даже звездочки Большой Медведицы проглядывали неясно.
«Неужели Толстой так же стоял когда-то на дороге у осинника в глохнущем ночном лесу и так же чувствовал все это, понимал небо, звезды, траву, березы, свет Венеры в ветках осин?» - мальчику опять стало привольно-хорошо, точно он приобщился к нежданно высокому, а досада на свою неудачу и на Арсения Михайловича словно бы прошла.
До избушки добирались долго. Уже совсем была ночь. На севере лишь белело. Лес заглох и потерял очертания. А звезды выступили яснее и шли, шли за пареньком. Он спотыкался, и его все тянуло обернуться, а когда -он поворачивался, не становилось спокойнее, - хотелось обернуться еще и еще. Только вместе с усталостью прошел страх. Дорога, наконец, вывела на вырубку, всю в густейшем сосняке, в темноте казавшемся непролазным. Где-то здесь была скрыта их избушка. Потому что теперь построй ее открыто, хоть в самом дальнем месте, - найдут туристы, грибники, охотники и просто шалые оголтелые люди, которые бродят весной и летом по лесам неведомо зачем. Этих-то непонятных людей отец боялся больше всего, от них прятал лесное жилье. В последней их избушке (строили вместе с сыном) шалые люди разобрали на дрова крышу, изрубили дверь, выбили оконце, а пол загадили. Кто только родит таких бродяг?
Отец осмотрелся, нашел какую-то ему известную примету, велел сыну и Арсению Михайловичу ждать, а сам ушел в сосняк, утонул в нем, только изредка доносилось шуршание травы и снега.