— Ты, Лиля, не злись из-за этой доски, — сказал мальчик. — Я тебе соберу много дров…
В это время ее окликнул взволнованный голос матери. И кто-то еще позвал ее — люди беспокоились — паровоз вовсю уже пыхтел и урчал, готовый тронуться с места. Но девочка вдруг вспомнила про половинку яблока в кармане, прибереженную для мамы, и быстро протянула ее босоногому мальчику. Бросив ему: «Ну, я пошла!», она, быстро перебирая тонкими ножками, побежала вдоль состава и только успела подняться, как поезд двинулся. А Борьку никто не позвал — кто его помнил, бесприютного, босоногого мальчика!.. Поезд двинулся, но Борька, привыкший к «путешествиям», вначале откусил яблоко, а после уже легко вскочил на подножку вагона.
— Что ты столько возилась? — раздраженно спросила Лилю мать, когда девочка вошла наконец в вагон. Глаза матери были красные и опухшие. На дедушкином матрасе сидел маленький Авка, ясноглазый и улыбающийся. Лиля с матерью наспех съели свой скудный обед. Потом Семен Израилевич пришел утешить маму, приводил изречения из Библии и все повторял, что люди — что трава на лугу, появляются и умирают. Он сам давно был болен, туберкулез пожирал его, и кто мог знать, сколько ему на самом деле осталось…
За окном вагона проплывает Уральский край с его лесами и озерами. Где-то вдалеке дымят заводские трубы, шумят большие города, где живет много-много людей… И пройдет еще много-много дней, прежде чем поезд придет в город Свердловск. Здесь расположился центр приема беженцев. Отсюда их направят в разные места на востоке страны. Но и в Свердловске им пришлось прождать с неделю — впрочем, такова судьба беженцев, ждать долго и терпеливо…
Боря рвался в Ташкент и тем же вечером укатил на поезде, шедшем в Новосибирск. Лиля сидела на чемоданах. Полными тоски глазами она глядела вслед уходившему мальчику. Босой, он стоял на подножке вагона, держась за поручень. Вагон медленно поплыл, и Боря, подняв руку, крикнул: «Пока, Лиля, до свиданья!»
«До свиданья!» Состоится ли оно? Время играет судьбами, тасуя их по своему капризу. Пройдут годы, и настанут другие вечера, и появятся другие дети. И только звезды, все такие же холодные, будут по-прежнему светиться золотым блеском.
з вагона, волоча узлы и чемоданы, вышли баба Нехама и десятилетний внук Изя. Наконец-то они после долгой разлуки с домом ступили на землю родного городка. Их никто не встретил, потому что встречать было некому, да и негде — от вокзала остались одни развалины. Зато было много солнца и много света в это теплое июньское утро. На пепелище бывшего вокзала чудом уцелел всего один барак. В нем была комната для пассажиров, но женщины туда не пошли, а, побросав вещи у забора, уселись на чемоданы. Теперь можно было и дух перевести — приехали!
Мальчик Изя этого не чувствовал, он потерянно слонялся в этом незнакомом пространстве, где все казалось ему чужим. Довоенное его детство оставило в памяти подростка слабые, расплывчатые воспоминания. А последние три месяца и вовсе заслонили даже самые яркие картины детства. В колхозе под Алма-Атой, где они тогда жили, мальчишки были предоставлены самим себе, вели вольную жизнь и, как молодые жеребцы, целыми днями носились по степи, оглашая степную ширь радостными воплями!.. Вот эта была жизнь, тем более, что к учебе у мальчика душа не лежала. Бабушке же Гите это возвращение в прежнюю жизнь давалось трудно и мучительно — вот они, ее родные, любимые места, по которым она так долго тосковала. Здесь, на этой благословенной земле она родилась, здесь прошли ее юные годы, здесь она вышла замуж, родила детей… А потом грянула война и все перевернула, и прежняя жизнь пошла прахом, словно ее и не было!.. Но теперь они, слава Богу, дома, И вроде бы кончились их мытарства на чужбине, а все тяжелое осталось позади…
В самом деле, стоит чудесное утро, голубеет здешнее небо, блестит и благоухает цветущий мир, кричат птицы… Невыразимо нежное и радостное чувство переполняло женщину. Она сидела, положив тяжелые руки на колени. «Приехали!» — сказали друг другу глаза матери и дочери, и у обеих ком застрял в горле. А Изик сердился — ну что же это за две чудачки такие, прилепились к месту и не сдвинутся! «Пойдем! Пойдем же!» — чуть ли не плача, тянул он мать и бабку. Но женщины и впрямь не торопились, словно что-то мешало им подняться и сделать первый шаг к прошлой жизни…
Оставшиеся в живых евреи потихонечку съезжались в родной городок, хотя оказалось их столько, что можно было на пальцах пересчитать. Зато было много руин и много холмов, поднявшихся над братскими могилами. От дома бабы Гиты тоже остались одни развалины, однако, спасибо соседям, благодаря им удалось спасти и сохранить что-то из мебели и вещей… А жизнь, кряхтя и прихрамывая, продолжалась, земля рождала новые побеги, и они наливались свежими силами, жадно впитывая свет и тепло.
Но было в жизни обитателей городка нечто зловещее, то, что незримо, но постоянно висело в самом воздухе.
В конце города, за больницей, был овраг, где остались лежать старики, женщины и дети, а было их около ста человек, убитых немцами два года тому назад. Баба Гита почти всех их знала в лицо. Соседи и родственники, близкие знакомые и не очень, встреченные, может быть, пару раз, — все это были евреи ее разгромленного и замученного городка… И отныне ей, как и другим вернувшимся на пепелище, придется заново начинать здесь свою жизнь…
Они устроились неподалеку от своего сгоревшего дома, поселившись вместе с семьей Хазановичей. Это была немолодая пара, потерявшая в начале войны сына и дочь.
Нехама вскоре пошла работать в продуктовый магазин, поставлявший продовольствие в местную столовую. Постепенно у нее появился круг постоянных покупателей, она начала прирабатывать, и в доме даже появился достаток. Стояло позднее лето, на рынке было много всякой всячины, и картошки, и свежих овощей. А потом настали холода, подули ветры, зарядили дожди. Хазанович ходил на службу, Нехама работала, Изик бегал в школу. «Ну, слава Богу!» — с облегчением думала баба Гита. А пока суд да дело, в надеждах и суетливых хлопотах пришла и кончилась зима.
В первые же дни войны, когда не помнившие себя от свалившейся на них беды люди метались в панике, пропала младшая дочь Хазановичей, шестнадцатилетняя Аня.
— Господи, не оставь нас, верни нам девочку! — ежедневно, ежечасно твердила про себя Ципа, ее мать. И воистину, чудны дела твои, Господи! Молитва эта, каждый день стучавшаяся в небесные врата, была услышана, — в одно прекрасное утро Аня вернулась в родной городок. Вернулась живая-невредимая, одетая в военную форму, с молодым красивым офицером… Слава Богу, с девочкой ничего дурного не приключилось. Добрые люди, к которым она попала, устроили ее медсестрой в госпиталь. Здесь она и встретилась с лейтенантом из Гомеля, Исайкой, за которого и вышла вскоре замуж. И вот он приехал с Аней, получив длительный отпуск после ранения.
Лейтенант был всем хорош — и добрый, и ласковый, и на все руки мастер, но с причудами. Взял вдруг себе в голову устроить настоящую еврейскую свадьбу, по всем правилам, как это делали в старину деды и бабки. Все удивлялись — зачем, для чего? Вытаскивать из старого сундука давным-давно забытый обряд!.. Все это казалось таким непонятным! Как его ни пытались урезонить да отговорить, все напрасно! И тогда кое-кто начал соображать — откуда же этот ветер подул? А подул он из гитлеровских печей, потому что именно эти печи заставили евреев вспомнить не только про свадебный обряд, но и про многое другое, давно уже перезабытое!..
Между тем не так-то просто оказалось устроить еврейскую свадьбу! Во-первых, самих-то евреев в городе, как мы уже сказали, осталось днем с огнем поискать, а во-вторых, вряд ли хоть один из них мог что-то об этом знать! И тогда баба Гита, недолго думая, отправилась к Элиау Кацу. И случилось так, что евреи, не сговариваясь, признали ее как бы матерью городка, хранительницей оставшихся единоверцев!
Вы будете смеяться, дорогой читатель, но дело в том, что этот самый Кац был всю жизнь не бог весть какой религиозный! Обычный продавец, он ходил в синагогу все больше по привычке. Но увы, чего только не бывает в человеческой жизни! Представьте себе, что именно он и оказался тем единственным, кто был хоть немного знаком с еврейскими обрядами. Итак, возраст, борода и верность религиозным традициям сделали отныне реба Элиау большим авторитетом среди евреев городка. Свадьба удалась на славу, и свет и радость вошли в дом Хазановичей. Молодая пара была так хороша, так светла, что одним своим видом как бы говорила: «Родные, не бойтесь, не все потеряно!»
Несколько недель пролетели незаметно. И вот пришла зима, выпал снежок, и во дворах глянцевито забелели похожие на атласные ленты скрипящие утоптанные дорожки, а мороз кусал нос и щеки. Война все еще громыхала на западе. Вечерами, когда люди плотно затворяли окна и зажигали керосиновые лампы, маленькая квартирка Хазановичей превращалась в теплый уютный мирок. Исайка сразу же по приезде починил радио, и они все вместе, как одна большая семья, каждый вечер садились слушать Левитана…
Исайке уже оставалось совсем немного отпускных дней, и вскоре он должен был вернуться в свою часть. Казалось бы, молодой человек совсем недолго пробыл в новой семье, но в нем было столько неподдельной искренности и обаяния, что не осталось, пожалуй, никого, кто бы всей душой не расположился к нему. Но настал день, и он уехал, оставив беременную жену. Ибо кому, как не женщине, велено выполнять свой долг, чтобы народ ее продолжал жить! Враг убивает, топор рубит, ломает кости наших братьев, но встает Бог животворящий, и жизнь начинается заново…
Итак, бабушка Гита стала для евреев главным авторитетным лицом в городке. Отныне на ее плечи легла тяжелая забота — по-людски упокоить останки несчастных, что лежали в овраге. По этому поводу баба Гита устроила «еврейское» совещание. И они пришли к ней, все как один, — мужчины, женщины и дети, все четырнадцать человек, все еврейское население городка. Гита обвела их глазами и приступила к делу. А дело-то было непростое. Чтобы похоронить останки, надо было получить разрешение городских властей, и не только получить разрешение, но и достать денег. Так сколько же было убитых? Стали подсчитывать, перечислять да вспоминать всех живших до войны евреев. Хазанович, водрузив на нос очки, составлял список. Но это оказалось не так просто, — вот уже полились первые слезы, заплакала Лея Берман, у которой убили отца, мать и обеих сестер… Заплакали другие… После каждого имени причитали горестно и протяжно. Притихли испуганные дети, казалось, комнату накрыли черные крылья…