Стемнело, хотя горизонт еще золотился. Подул сильный ветер, ночь обещала быть холодной, а к рассвету и вовсе немилосердной. Сгущавшаяся темнота действовала на воображение детей, и они притихли. Маленьких уложили спать, а ребята постарше собрались на посиделки, где каждый мальчик и каждая девочка могли, не смущаясь, быть доверительно-откровенными друг с другом. И здесь, в этой детской компании, главным был беспризорный Борька.
Этот мальчик, про которого многие пассажиры говорили, что он воришка, пользовался авторитетом у детей. Несмотря на то, что мамы старались оградить своих ребят от его «дурного» влияния, дети тянулись к нему и гордились своей дружбой с ним. Впрочем, пассажиры, конечно, сострадали мальчику и подкармливали чем могли.
С первых же дней войны двенадцатилетний Боря остался без родителей. Он держал путь из небольшого городка на западной границе, и одному богу было ведомо, каким чудом ему удалось бежать оттуда. Так начались его голодные скитания. Он ехал в Ташкент, где, как он думал, жила семья его дяди.
— Какие они, фрицы? — спрашивает его один из детей. Он презрительно оглядывает присутствующих и с видом знатока объясняет:
— Фриц в железных сапогах ходит, из глаз огонь, и все время стреляет из автомата.
— Они всех евреев убивают! — подал кто-то голос. Сделалось тихо, и в это время внезапно прогудел паровоз. Но дети не умеют грустить подолгу, и вот уже какая-то девочка запела «Катюшу». В это время появился Гордин, шедший, как всегда, легко и стремительно.
— Ну что, комендант, долго еще? — спросил его Зильберман.
— Еще с полчаса! — ответил Гордин.
— Ну, если так, — рассудил Зильберман, — мы, евреи, успеем прочесть вечернюю молитву.
Немолодые мужчины один за другим поднялись в вагон, помыли руки, зажгли свечку, и в вагоне забрезжил желтовато-молочный свет. Далеко от дома, в уральских лесах, звучали сиплые и жалобные голоса старых больных людей, возносивших к Богу слова молитвы. Вскоре их голоса перекрыл мерный стук колес приближавшегося поезда. Это шел состав с платформами, на которых стояли танки, пушки и другая военная техника, покрытая брезентом. Состав, не останавливаясь, прошел мимо. Глаза беженцев молчаливо провожали его, и в них застыли надежда, мольба и благословение… Но вот стук колес затих и совсем пропал. Наконец исчезли два красных глазища в конце последнего вагона, словно этого встречного поезда и вовсе не было…
И сразу же раздалась команда к отправлению. Вот и пришел конец передышке. Лиля поднялась в вагон и полезла наверх, на свою полку. Закончилась вечерняя молитва. В вагоне сделалось темно и тихо. Все расселись по своим местам — сейчас они уедут. Возникла торжественная приподнятость, какая наступает обычно перед дальней дорогой. Шторка на окне не опущена, и Лиле виден кусок неба с гирляндой зажегшихся звезд. Дед стонет, а там, дальше, кашляет Фельдман, и кажется, а может, это и на самом деле так, на лицах пассажиров дрожат слезы.
— Как ты себя чувствуешь, отец? — спрашивает Лилина мама, но старик не отвечает. Паровоз долго протяжно гудит, и эхо его гаснет в лесистых горах. Девочка натягивает на себя одеяло, пока только до плеч, — это к рассвету, когда холод станет невыносимым, она зароется в него с головой, да и шубой прикроется. А пока перед ее глазами весь этот скученный мирок на колесах…
Вдруг она увидела перед собой Борьку — вдвоем они идут, взявшись за руки, по рельсам все дальше и дальше, и она ступает уверенно, зная, что не поскользнется и не упадет, ведь рядом с ней шагает сильный босоногий мальчишка, и они торопятся куда-то вдаль.
Поезд двинулся и медленно пошел вдоль темного и чужого леса. Вокруг воцаряется холодная скрипучая тишина.
К утру дед умер. Мама с красными глазами суетливо перебирает какие-то вещи. Лицо покойника покрыто куском черной материи. Лиля глядит на нее и вспоминает, как в прежние времена дед, живой и веселый, любил потрепать ее по щеке… а теперь его не стало… Рядом с мамой стоит Лия, жена Исаака Зильбермана. Она взяла на себя часть свалившихся на Лилину маму забот и торопит ее — надо ведь успеть похоронить старика, пока поезд стоит. Наконец мать нашла, что искала, — две рубашки на саван. Никто не удивился, что в поезде объявились женщины, умевшие шить последнюю одежду для евреев. Как только стало известно, что старик умер, тотчас же возникло «хевра кадиша», похоронное общество. Увы, для него оказалось немало работы той осенью… Наконец в вагон вошла врачиха, немолодая седая женщина в накинутой поверх халата шубе. У нее у самой лицо отливало желтизной, как у мертвеца. Она приподнялась на верхнюю полку, потрогала деда и, подтвердив смерть, подписала акт.
Старуха Зильберман увела Лилю к себе. Набрав на станции горячей воды, она вымыла ей голову душистым довоенным розовым мылом. Она причесала девочку и завязала ей на голове черный шелковый бант, намазала на большой кусок хлеба масло и дала сочное, ароматное яблоко. Лиля запомнит этот аромат на всю жизнь… Она съела половинку яблока, а вторую оставила для мамы.
Когда она спустилась из вагона, дед лежал в саване, лицо у него было желтое, строгое, с заострившимся носом. В отросшей бороде сверкала седина… Гордин сказал, что до отхода остается еще два часа, но разве можно было быть в чем-то уверенным в военное время? И «хевра кадиша» торопилось закончить свое дело. Хорошо хоть земля оказалась на редкость податливой и слушалась лопаты. А небо уже заволокло тучами, хотя дождя пока не было. Порывы ветра сгребали опавшие листья, и они суматошно разлетались в воздухе. Пришедшие проводить покойника в последний путь, молча сгрудились у края зияющей ямы. Кто-то произнес кадиш. После кадиша один из стариков сказал речь на идише.
Побледневшая Лиля со страхом смотрела на происходящее. Умытая и причесанная, с большим бантом в волосах, она выглядела прелестной девочкой, совсем непохожей на прежнюю замарашку. Поблизости от нее стоял Боря, он смотрел на нее, но в его взгляде не было насмешки. Мальчику самому было худо — босой и легко одетый, он дрожал от холода. А Лиля всеми силами старалась сдержать себя, чтобы не расплакаться перед этим маленьким «разбойником».
Заплакали женщины, запричитала Лилина мама: «На кого ты нас оставляешь, папа?..» Заплакала и Лиля, забыв о Борьке. Наконец быстро заработали лопаты, могилу засыпали, и вскоре над ней вырос земляной холмик, без памятника, без имени. Еще немного и поезд уйдет, а дед останется здесь, и новые горести заставят вскоре позабыть о нем.
Прозвучала команда, и все поспешили к поезду. Воздух дрогнул, шумно заухал паровоз, и состав обволокло белым шипящим паром. Когда Лиля поднималась в вагон, ее позвал Борька.
— Постой-ка!
Лиля остановилась, слезы блестели на ее лице.