Эта книга смогла увидеть свет благодаря самоотверженности жены Цви Прейгерзона, сохранившей рукописи мужа во время сталинских репрессий, и преданности его детей, переправивших архив писателя в Израиль сквозь железный занавес 70-х годов.
Настоящее издание является переводом сборника рассказов Цви Прейгерзона «Хевлей шем» (издательство «Ам Овед», Тель-Авив, 1985 г.), составленного и подготовленного доктором Хагит Гальперин, научным сотрудником Института Кац, по исследованию литературы на иврите Тель-Авивского Университета.
Хагит Гальперин — хранитель архива Цви Прейгерзона, разобрала и исследовала рукописи писателя. Она является составителем и редактором его произведений, изданных в Израиле, а также автором ряда статей, посвященных его творчеству.
Семья писателя выражает ей глубокую благодарность.
Как и всякому крупному литературному произведению, рассказам Цви Прейгерзона трудно найти определение. Они впервые предлагаются русскому читателю в переводе с иврита — языка, на котором они были написаны.
Для кого-то более привлекательным окажется сам лирический герой рассказов, с его чувствами и мучительными раздумьями, с его душевной стойкостью, позволившей ему устоять и выжить наперекор всему. Другой увидит в этих рассказах прежде всего документальное повествование, отражающее один из трагических разломов истории. Верным будет и то, и другое.
Именно поэтому рассказы писателя, как и все его великолепное литературное наследие, прочитываются как главы из трагедии еврейского народа, предначертанной ему свыше.
В своих произведениях писатель выстраивает многоцветную мозаику еврейской жизни, где тесно переплелись смех и слезы, боль и радость, судьбы и события… В этом сила писательского дарования Прейгерзона, — как и в его умении показать органичное единство жизни во всех ее проявлениях, в широком охвате истории и метаистории, земного и божественного.
И корни, и плоды огромного дарования писателя связаны с языком иврит, с его уходящими в далекую древность культурными традициями, который стал для Прейгерзона родиной в условиях галута. Иврит был для него опорой в духовном одиночестве, выпавшем на его долю, надеждой и верой в будущее в условиях окружавшей его мрачной действительности.
С помощью иврита писатель достигал такого же результата, какого он добивался, будучи специалистом по обогащению полезных ископаемых. Иврит — на всем срезе его пластов — от языка Танаха до современной ивритской литературы — оказался для него богатой рудной жилой, исходным сырьем для извлечения тех благородных руд, которые он использовал в своем творчестве.
Его редкостный талант — вопреки безысходности тогдашней действительности, а, может быть, и благодаря ей, — помог ему создать самобытные художественные ценности, ставшие в один ряд с лучшими произведениями современной ивритской литературы.
Я рекомендую начать чтение этой книги с рассказа «Иврит», в котором ярко сочетаются все слагаемые, характеризующие творчество этого редкого мастера. Описанные писателем события времен сталинского режима пропитаны мощным энергетическим зарядом. Выполненные тонкими мазками, словно живые, глядят на нас лица людей, участвующих в бессмысленной драме затянувшейся тирании. А за всем этим — то сокровенное, что глубоко запрятано в сердце героя рассказа — тайна мужества и мудрость тайны гонимого еврея, которому нет спасения, кроме как в верности самому себе, своему народу и своему языку.
Особое значение рассказов Цви Прейгерзона я вижу не только в том, что писатель столь высокого уровня представляет израильскую литературу на важной международной арене. В этой книге, пронизанной внутренним светом, душевным теплом и мудростью, показана удивительная способность к выживанию народа, который осуществил свою мечту — построил новый Дом на древней родине. Дом, в его земном и Божественном предназначении.
Тель-Авив, 1998
В 1910 году Владимир Жаботинский написал статью «Наше бытовое явление». Отважусь сделать из нее большую выписку. Уверенная правота и гневная ярость сказанного меня восхищают: «Перед нами расстилается необозримая равнина двухтысячелетнего мученичества; и на этой равнине, в любой стране, в любую эпоху, видим мы одно и то же зрелище: кучка бедных, бородатых, горбоносых людей сгрудились в кружок под ударами, что сыплются отовсюду, и цепко держатся руками за какую-то святыню. Эта двадцативековая самооборона, молчаливая, непрерывная, обыденная, есть величайший из национальных подвигов мира, пред которым ничтожны даже греко-персидские войны, даже история Четырех лесных кантонов, даже восстановление Италии. Сами враги наши снимают шапку перед величием этого грандиозного упорства. В конце концов люди забыли все наши заслуги, забыли, кто им дал единого Б-га и идею социальной правды; нас они считают изолгавшимся племенем, в душе которого ничего не осталось кроме коллекции уловок и уверток, наподобие связки отмычек у вора; и если перед чем-нибудь еще преклоняется даже злейший из клеветников, если в чем-нибудь еще видит, не может не видеть символ и последний остаток великой, исполинской нравственной мощи, — это только в уцелевшей, ни на миг доселе не дрогнувшей способности страдать за некое древнее знамя. В этом упорстве наша высокая аристократичность, наш царский титул, наше единственное право смотреть сверху вниз. И теперь, над могилами несметного ряда мученических поколений, разорвать этот круг, распустить самооборону, выдать старое знамя старьевщикам? Что же нам останется? Как это мыслимо? Как это возможно? — Так ощущаем мы, еще не ликвидировавшие предрассудков».
Революция спешила покончить со всеми и всяческими «предрассудками». В общую их свалку был превращен Казанский собор, ставший Музеем религии и атеизма. Помню, как в детстве я вошел под его своды и вдохнул неистребимый запах церковного вина и церковных мышей. Помню православные иконы, превращенные в экспонаты, ветхие книги сектантов. инвентарь масонских лож, выставленный напоказ, и, между прочим, неподалеку от места захоронения Кутузова, полководца и масона. Помню камеру инквизиции с изощренными орудиями пытки и зловещим пламенем, на котором поджаривали еретиков и иудеев. И не забуду «Марранов» Антокольского. Белый, расплескавшийся и остановленный в движении гипс. Неоконченная, лишенная обычных для славного скульптора тщательно выписанных аксессуаров, и потому, вероятно, лучшая его работа… Запечатлено мгновение перед вторжением своры альгвасилов. Переданы и страх разоблачения, и отвага, и бегство одних, и твердость других. Судьба тайных евреев, хватающихся за свои священные свитки.
Мне понятны и мука тайного служения, и высокая радость возвращения к своему Богу. Это чувство знали насильно окрещенные испанские евреи, добравшиеся до вольного Амстердама. Узнал его на старости лет в Лондоне и русский художник Леонид Осипович Пастернак, вдруг отринувший опыт долгой жизни, пришедший в синагогу, покаянно написавший книгу о еврействе в мировой живописи…
Писал Жаботинский: «Нам рисовался большой праздник свободы, когда еврейский народ на радостях амнистировал бы старых дезертиров за старый грех, а впредь уже крещения могли происходить только по убеждению. Это было бы совсем, совсем другое дело. Перемена веры из внутреннего убеждения в превосходстве новой религии — это к чести человека, а не к стыду… Но когда эти сегодняшние молодые люди, только что ради голой выгоды с легкостью вальса увильнувшие от той круговой поруки, которой только и может нация держаться, милостиво предлагают и впредь числиться по нашему национальному списку — то это, с их стороны, любезность чрезмерная и излишняя. Нет уж, молодые люди, скатертью дорога, а нам в утешение останется умное слово Герцля: „мы теряем тех, в лице которых мы ничего не теряем“». Ведь здесь ни слова не сказано против христианства, но только уточнена жизненная ситуация.
Известный советский ученый и совсем не известный в СССР еврейский писатель Цви Прейгерзон был глубоко верен традициям родного народа и не отступился от веры отцов, но, сын поколения, взрослевшего в годы революции, как-то с юности не нуждался в религии. Но с годами тяготение к еврейским традициям стало неодолимым и осознанным. Несомненно, это связано и с катастрофической судьбой всего народа. Подметил Николай Бердяев: «Гитлер наполнил синагоги молящимися». В одном из рассказов Прейгерзона говорится, что по мере того, как множатся в народе Израиля бедствия и невзгоды, возрастает количество раскаивающихся и жаждущих вернуться к вере. Герой трогательной новеллы «Раскаявшийся грешник» — некий профессор мехмата МГУ, вспомнивший о своем иудействе. Но, как марран, он скрывает свою тайную жизнь. Озираясь по сторонам, входит в синагогу, переодетый в старую одежду, и, чтобы не быть узнанным, стоит где-то в уголке, опустив глаза. Сколько пронзающе-горестного юмора в концовке рассказа: «…я не раз встречал его в синагоге по праздникам. И мне начало казаться, что мы живем с ним на одной улице и чуть ли не в одном доме… А не в одной ли квартире? И не я ли сам это и был?..» Сильнейшим и все нарастающим мотивом творчества Прейгерзона стала идея возвращения к истокам. Каковы же были эти истоки?
«Я родился в начале века в маленьком, тесном городишке. Здесь я сделал свои первые шаги, ползая в непросыхавших лужах. Пыльный, слякотный и угасавший — таков был мир, впервые представший перед моими глазами. Верующие старики-евреи тревожно вглядывались в будущее, неизвестно чем грозившее их внукам и правнукам. Как раненое животное, что беспокоится за судьбу своего детеныша, так и те, кому вскоре предстояло уйти из жизни, тревожились за нас, за судьбы тех, кто еще только вступал в эту жизнь. Душу народа лихорадило в синагогах. По субботам, совершая с хасидами три трапезы, я впитывал в себя этот трепет еврейской души, и томительная тяга к еврейству вошла в мою кровь, отравила меня сладостным своим ядом и навечно сделала пленником иврита. Хасиды, покачиваясь, пели грустные песни, а я не сводил с них увлажненных глаз, с благоговением погруженных в особый мир. Их песни казались мне молитвой сердца, пред которой, на ее пути к Всевышнему, расступались небеса. Незаметно и бесшумно гасли последние краски утомленного дня, вечерние тени вкрадывались в дом через низкие окна, и исчезали углы комнат, уходящие в черноту. Свершалось таинство ночного бытия…»
Цви-Герш (Григорий Израилевич) Прейгерзон родился 26 октября 1900 года в волынском местечке Шепетовка. Между прочим, это географическое название стало известно миллионам советских читателей. Ведь именно Шепетовка — место действия пресловутого романа Николая Островского «Как закалялась сталь». Теперь это — небольшой украинский город, а в те времена — типичное местечко, половину населения которого составляли приверженцы Моисеева закона. Мать будущего писателя происходила из рода знаменитого на Волыни раввина Дов-Бера Карасика. Отец, глубоко верующий, испытывал интерес и к светским знаниям. Все же было решено дать сыну традиционное образование, и первые прочитанные им книги были на языке Библии. Рано обнаружилась его одаренность в иврите. Отец собрал детские сочинения смышленого мальчика, написанные им песни, стихотворения, рассказы, и отвез их в Одессу, к великому Бялику. Именно Бялик посоветовал дать ребенку образование в Палестине. Цви-Герш проучился год в прославленной гимназии «Герцлия», которую основали молодые учителя, энтузиасты возрождения иврита. Как лучшего ученика, гимназиста Прейгерзона представили турецкому султану. Случайность определила всю дальнейшую судьбу… Наблюдая за полетом первого здесь самолета, ребята взобрались на крышу дома, а крыша обвалилась. Цви-Герш сломал ногу, и отец решил забрать его домой в Россию. Если бы можно было вернуться в Палестину… Прейгерзон наверняка стал бы одним из известных израильских деятелей, ведь столько вышло их из сонма выпускников «Герцлии»… Но обратного пути не было, началась мировая война. Родители отправили Цви-Герша в Одессу. Только в четырнадцатилетием возрасте, готовясь к поступлению в гимназию, Цви-Герш выучил русский язык, на что ему понадобилось несколько месяцев. В Одессе он поступил в седьмую люблинскую гимназию, эвакуированную из занятой немцами Польши, где преподавание велось на русском языке. По вечерам еще находил время для занятий в иешиве Хаима Черновица, чтимого исследователя талмуда. Занимался и в консерватории по классу скрипки… Духовным воспитанием подростка руководил Иосиф Клаузнер, историк ивритской литературы. Десятилетия спустя, в 1958 году, узнав о смерти Клаузнера, Прейгерзон записывает в своем «Дневнике»: «Мой отец, мой учитель! Клянусь, что до последнего вздоха буду предан ивриту!»
В те годы окончательно определилось литературное призвание Цви Прейгерзона, но удивительные обстоятельства жизни дали еще одно, непредвиденное поприще — он поступил в Московскую академию горного дела. Со временем стал одним из ведущих советских специалистов по обогащению каменного угля, классиком этой науки. По его учебникам выучились поколения студентов, капитальный труд «Обогащение угля» в некрологе назван «настольной книгой инженеров-производственников»… И все же, все же не зря сказано в статье востоковеда Михаэля Занда: «Однако не этим памятен Цви Прейгерзон своему народу». Выдающийся русский поэт серебряного века Вячеслав Иванов в одном важном разговоре высказался так: «Как христианин я много думал о судьбах еврейства и полагаю, что нужно было, чтобы евреи были по всему миру рассеяны, но нужно также, чтобы вы вновь к концу времен осели в Палестине. Только сионизм должен стать течением религиозным. И язык ваш должен быть древнееврейским… Я работал над Бяликом и хотел бы, чтобы вся энергия нации ушла в древнееврейский язык. Пусть вам это не кажется решением стороннего человека…»