Откровенно говоря, «Сапожная» меня разочаровала. Я ожидал увидеть камеры и решетки, ключи и железные засовы, как и должно быть в тюрьме, но это оказались два побеленных известью помещения, забитых людьми. Как только открыли дверь и ввели меня в прихожую, я разглядел людей, стоявших перед лестницей с поднятыми кулаками. Они скандировали: «Рот фронт!» Я не успел ответить на революционный привет, как получил пинок под зад. Послышался неопределенный вопрос, заданный скорее моим сопровождающим, чем мне:
— Он чистый?
— Прямо после бани его ведем, господин начальник.
Воспаленный красный глаз недоверчиво взирал на мою стриженую голову, другого глаза не было, на его месте зияло черное отверстие. И тут я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги.
— А вши есть?
— Нету, нету, господин начальник.
Одноглазый приблизился ко мне, и тогда я увидел, что в руках он держит связку ключей. Я подумал, что он ударит меня ими по голове, но он не ударил. Только обнюхал мою рубашку и сказал:
— Нужно было намазать его керосином на всякий случай.
— Абиссиния выпила керосин! — подал голос кто-то из толпы, по-прежнему стоящей с поднятыми кулаками и ждущей меня.
Одноглазый с ключами приказал мне повернуться кругом, чтобы осмотреть мою шею, потом потребовал показать руки и грудь, чтобы убедиться, что я не болен паршой. В заключение он все же ударил меня ключами, но не по голове, а по рукам, сказав, чтобы я их убрал. Только тогда я и получил разрешение присоединиться к заключенным. Меня сразу же подняли на руки и унесли в полумрак помещения с криками «ура» и радостными возгласами. Позже, когда я уже привык к порядкам в «Сапожной», я понял, что нелегальная комсомольская организация устраивала подобную встречу всем новоприбывшим политическим заключенным, чтобы с самого первого дня вселить в них мужество.
Одноглазый ключник с хриплым голосом был единственным представителем тюремной управы. Он жил рядом с нами, конечно в отдельной комнате, которую называли комнатой ключников. Мне запомнился его живописный вид: свернутый набок острый птичий нос, квадратная, всегда сальная борода, желто-зеленое лицо, покрытое прыщами, крупные челюсти, которые никогда не были выбриты как следует, и черная форма. Запомнил я его и потому, что у него было жуткое прозвище — Смерть, приклеившееся к нему с той минуты, как его назначили ключником в тюрьме.
В тот вечер я, ошеломленный такой горячей встречей, не мог понять, что происходит со мной. Меня носили по тюрьме, качали, подбрасывали, кричали, читали стихи. Потом меня отпустили, чтобы я успокоился. После этого ко мне подошли два пожилых заключенных и спросили, не голоден ли я. Я ответил, что не голоден, но они не поверили и отвели меня в сторонку, чтобы я съел ломоть хлеба с медом. Из их слов я понял, что они — представители гигиенической комиссии, которая заботится о чистоте и порядке в помещении, и что положение с «жилплощадью» в «Сапожной» катастрофическое. Сейчас главной заботой было найти мне место для сна. Это была сложная задача. На лицах их я видел растерянность… Я слушал, молчал и покорялся, зная, что нахожусь среди настоящих товарищей. Именно к ним я и стремился, еще когда находился в полиции. «Как устроите, товарищи, — повторял я, — так и будет. У меня нет претензий!» Они водили меня по помещению, советовались, опрашивали других заключенных, но места, где бы я мог, как говорится, приклонить голову, пока не было. Приблизилась полночь, прошла смена караула, закрыли дверь, а я все еще не спал. Деревянные нары, стоявшие вплотную вдоль стен продолговатой комнаты, разделенные посередине только узеньким проходом, были переполнены людьми, которые уже спали, накрытые одеялами, шинелями, пальто и какими-то лохмотьями. Напрасно мы обходили и заглядывали повсюду с надеждой найти хотя бы одно местечко.
— Как сельди в бочке, — вздохнул один товарищ из комиссии. — Яблоку негде упасть!
— Эй, и так было ясно, что бай Стоян будет спасать положение, — откликнулся другой, имея в виду самого себя, потому что, как я понял, именно он и был тем самым бай Стояном, на которого намекал. — Однако не будем больше терять время. Мы и так припозднились, нас будут ругать.
— Да, иного выхода нет, так оно и будет, — озабоченно продолжал другой.
— Где один, там и полтора, — улыбнулся бай Стоян, оглядев меня.
Я стоял посередине прохода, испытывая неудобство оттого, что принес столько беспокойства людям.
Так мне пришлось устраиваться вместе с бай Стояном на его деревянных нарах, покрытых протертым соломенным тюфяком. Я не терял надежду, что когда-нибудь и для меня освободится местечко. В эту первую ночь, издерганный и взволнованный пережитым, которое обрушилось на меня, я долго не мог заснуть…
Человек, который разделил со мной свое скромное ложе, был высоким, русоголовым, с ясными синими глазами и грустным задумчивым взглядом. Говорил он медленно, низким голосом, задавал неожиданные вопросы, любил поучать. В этот вечер, когда мы устраивались на ночлег, он дал мне свою подушку и одеяло, разделся, повернулся ко мне спиной, чтобы меня не смущать, и пожелал мне спокойной ночи.
Под потолком, как раз над нашими головами, горела яркая электрическая лампочка, и свет ее очень беспокоил меня. Я укрылся с головой, но он проникал и через одеяло, не давая мне заснуть.
— Мешает спать, — пробормотал я.
— Здесь тюрьма, — успокоил меня бай Стоян, — свет не гасят, боятся, как бы мы не сбежали.