«Мне не удалось воссоздать продолжение поэм. Ослабление моих способностей вскоре после того, как они были написаны, истекшие три года, во время которых я поклялся не воскрешать в мыслях эти стихотворения, которые не должны были больше существовать, всё это поистине уничтожило наше произведение. Я лишь мог с трудом припомнить, и почти всегда случайно, заглавия поэм и несколько стихотворений, и иногда своего рода смутный отголосок, ореол восхищения. Мне была бы необходима сама рукопись, хотя она и находилась в могиле.
«…И однажды ночью, я понял, что пойду туда…
«Я понял, что пойду туда, после колебаний и внутренней борьбы, о чём бесполезно рассказывать, потому что они были бесполезны… И я думал о другом, об англичанине, о моём собрате, подобном мне по невзгодам и преступлению, когда я шёл вдоль стены кладбища, в то время как ветер мне холодил ноги. Я повторял себе: «Это не то же самое», и этих безумных слов было достаточно, чтобы я продолжал шагать.
«Я спрашивал себя, следовало ли мне взять огонь: со светом это было бы быстро: я бы тут же увидел шкатулку и коснулся только её — но я бы увидел всё! — и я предпочёл действовать на ощупь… Я возложил на лицо носовой платок, пропитанный духами, и я никогда не забуду обманчивый запах этого платка. Первое, чего я коснулся на ней, я сначала не узнал в ошеломляющем ужасе… Её колье… её колье с резьбой… Я его снова ощутил существующим. Шкатулка! Труп мне её вернул с мягким звуком. Что-то меня задело, слегка…
«Я бы хотел обратиться к вам лишь с несколькими словами, Анна. Я думал, что у меня не будет возможности рассказать, как всё произошло. Для меня лучше, если вы это узнаете полностью. Жизнь, которая была столь жестокой ко мне, добра ко мне в этот момент, когда вы меня слушаете, вы, живущая, и это желание выразить то, что я чувствую, заставить вновь пережить прошлое, сделавшее из меня проклятого в течение дней, о которых я вам говорю, является этим вечером благодеянием, которое идёт от меня к вам и от вас ко мне.»
И молодая женщина, вся во внимании, наклонялась к нему; она оставалась неподвижной и молчаливой. Что она смогла бы сказать, что она смогла бы сделать более доброю, чем её внимание?
*
«Всю оставшуюся часть ночи я читал украденную рукопись. Не являлось ли это моим единственным вспомогательным средством, чтобы забыть её смерть и думать о её жизни?…
«Очень быстро я обнаружил, что эти стихи не были тем, что я думал о них.
«Поэмы произвели на меня возрастающее впечатление того, что они были невнятными и слишком длинными. Так долго обожаемая книга стоила не больше, чем то, что я сделал с тех пор. Я постепенно вспоминал исчезнувшие обстоятельства, события, поступки, которые легли в основу этих стихов, и, несмотря на это возрождение, я находил, что им свойственны тяжеловесная банальность и чрезмерная напыщенность.
«Меня охватило леденящее отчаяние, пока я склонял голову перед этими останками поэзии. Казалось, что их пребывание в могиле исказило и сделало безжизненными мои стихотворения. Они были такими же прескорбными, как высохшая рука, из которой я их изъял. Но они же были столь упоительными! «Это прекрасно, это прекрасно!» вскрикивал столько раз счастливый голосок, в то время как руки восхитительно соединялись.
«Значит, голос и поэмы были живыми тогда, когда пыл и исступлённый восторг любви украшал мои рифмы всеми их достоинствами, когда всё это было в прошлом, и что в действительности любви больше не было.
«Именно забвение я читал в то же время, что и мою книгу… Да, имелось заражение смертью. Да, мои стихи оставались слишком долго в тиши и в тени. Увы, увы, также оставалась там слишком долго она, та, которая спала там в своём ужасном спокойствии — в этом склепе, куда я никогда не осмелился бы войти, если бы моя любовь её представляла бы ещё живой. Она была действительно мёртвой.
«И я подумал, что мой поступок был бесполезным кощунством — и что всё, что обещают, и всё, в чём клянутся на этом свете, является бесполезным кощунством.
«Она была действительно мёртвой. Ах! как я её оплакивал этой ночью! Это была моя настоящая ночь скорби… Когда только что потеряно любимое существо, наступает тяжкий момент — после внезапного шока — когда начинают понимать, что всё кончено, и тогда отчаяние проявляется со всей очевидностью, охватывает всё и становится безмерным. Этой ночью было именно так, под давлением переживания за моё преступление, а также под давлением разочарования в стихотворениях, которое было гораздо большим, чем преступление, гораздо больше, чем всё!
«Я её вновь увидел. Как она была хороша, с живостью и ясностью в движениях, в которых она усердствовала, с одушевлённым изяществом, постоянно сопровождавшим её, с беспрестанно окружавшим её смехом, с бесконечным количеством вопросов, которые она всегда вам задавала… Я вновь увидел, в лучах солнца на яркозелёной лужайке, мягкую шелковистую складку её юбки (из старинного розового очень светлого атласа), когда однажды, наклонившись и расправив эту юбку обеими руками, она внимательно рассматривала свои маленькие ступни (белизна которых почти соответствовала белизне подножия статуи). Как-то я забавлялся, разглядывая совсем вблизи цвет её лица, чтобы найти в нём изъян: и я его не нашёл на этом лбу, на этой щеке, на этом подбородке, на всём этом лице с тонкой и гладкой кожей, и, остановившись на мгновение в своём часто повторяющемся исследовательском порыве, я пробормотал с умилением, граничащим со слезами, не понимая толком, что я говорил: «Это слишком… это слишком…» Она являлась принцессой для всех, кто её видел. На улицах городка лавочники почитали за счастье находиться у порога своей двери, когда она проходила. И все, даже старики, приближались к ней почтительно. У неё был вид королевы, когда она, наполовину распростёршись, опираясь на широкую спинку, сидела в парке на большой скамье из резного камня — на этой большой каменной скамье, которая теперь была своего рода пустой могилой…
«Я сохранил несколько её вещей: веер, который я брал в руки, слегка помахивая перед глазами этим мёртвым веером; её маленькая перчатка, совсем холодная; письма, написанные ею, которые бесстыдно позволяли себя рассматривать…
«О! в определённый момент времени я понял, как я её любил, её, бывшую живой, но которая была мертва, её, заключавшую в себе солнце и призыв, но которая теперь была под землёй чем-то вроде непонятного образования.
«И я также стал оплакивать человеческое сердце. Именно этой ночью я пришёл к пониманию возвышенности того, что я чувствовал. Потом пришло оно, логическое забвение, пришли они, моменты, когда мне не было грустно при воспоминании о том, как я плакал.»
*
«Вот в чём я хотел исповедаться перед вами, Анна… Я бы хотел, чтобы эта история любви, постаревшая на четверть века, ещё не кончилась. Это было так трепетно и так реально, это было настолько значительное событие, что я со всей искренностью рассказываю о нём своей преемнице, которой вы являетесь…
«С тех пор я полюбил вас, и я вас люблю. Я вам дарю, как женщине и независимо живущей в одиночестве, образ маленького создания, которому всегда будет семнадцать лет…»