Затем громкий голос поднимается как взмах крыла:
«Да.
— Ах!» — бормочет другое тело.
Каким таинственным и необузданным способом они стремятся познать друг друга и войти в тесную близость? какую форму имеет эта пара?
Какую форму? Не всё ли равно, какая форма у любви! Я освобождаюсь от этой заботы, и мне кажется, что я таким образом присутствую на любой трагедии любви.
Они любят друг друга; остальное ничего не значит. Являются ли они извращёнными или нормальными, являются ли они проклятыми или благословленными, они любят друг друга и обладают друг другом так, как это возможно на этом свете.
Они прячутся от всех после того, как взаимно привлекут друг друга; они катаются во тьме как в простынях или в саванах; они заключают себя в тюрьму; они ненавидят и избегают дневной свет так же, как наказание порядочностью и душевным спокойствием. «Если бы знали!» вскрикивали, плакали и смеялись они; они гордятся своим одиночеством, они себя за это бичуют, они себя за это ласкают. Они выброшены за пределы закона, за пределы естественности, за пределы нормальной жизни, состоящей из жертвоприношения и небытия. Они стремятся соединиться; их мраморные лбы ударяются друг о друга. Каждый занят своим телом, каждый чувствует, как он без размышления плотно связывает своё тело. О! что за важность представляет сексуальность их рук, ищущих наощупь спящее сладострастие, их двух ртов, которые захватывают друг друга, их двух сердец, таких слепых и таких немых.
Все любовники мира похожи: они случайно влюбляются; они видятся, и привязаны друг к другу чертами их лиц; они будто озаряются друг другом через страстное предпочтение, сравнимое с безрассудством; они подтверждают реальность иллюзий; моментально они переделывают ложь в правду.
И в этот момент я услышал несколько откровенно вырвавшихся у них слов:
«Ты для меня, ты принадлежишь мне. Я тобой владею, я тебя беру…
— Да, я для тебя!..»
Вот любовь вся целиком, вот она около меня, та, которая бросается мне в лицо наподобие фимиама, с её возвратно-поступательными движениями, запахом жара жизни, и которая выполняет свой тяжёлый труд доведения до слабоумия и бесплодия.
*
Диалог возобновляется, более тихо, более спокойно, и я слышу, как если бы обращались ко мне.
Сначала с трепетом, почти как во сне, произносится одна фраза:
«Я обожаю наши ночи, я не люблю наши дни.»
И разговор продолжается, с медленным монотонным перечислением доводов, рассеянно, с удовлетворённым убаюкиванием — с иногда смешивающимися и бесформенными словами, ибо два рта сближены, как пара губ:
«Днём всё рассеивается, теряется. Именно ночью нам можно по-настоящему проявить себя.
— Ах! — сказал другой голос, — мне хотелось бы, чтобы мы любили друг друга днём.
— Это будет, возможно… Позже, ах! позже.»
Слова резонируют в длительном и отдалённом эхе.
Потом тот же голос говорит: