Приютские остались одни. Их пятеро.
— В приют теперь не достучишься, — сказал Вася Шарик. — Нашего сторожа из пушки не разбудишь.
— В казарму какую забежать, погреться? — предложил Кочеток.
— Не пустят, — вздохнул Ваня. — Приютских не любят. Айда-ти в лес! Вон светлынь какая.
Луна была маленькая, с копеечку. Стояла она высоко, с высоты её видно было всякий бугорок, всякую ямку.
— Пуговички у меня, как золотые, горят! — обрадовался Вася Шарик.
— Вот бы и впрямь они золотыми были! — у Кочетка глаза разгорелись.
— Ну и что тогда? — спросил Ваня.
— Оторвали бы — и на станцию, в буфет. До отвалу бы наелись, баранок купили. Сколько у тебя пуговиц, Шарик?
— Три, четвёртая потерялась.
— На три золотые мы бы и одежонку могли купить. У Мини вон шапка без уха, вата на подкладке свалялась.
Ваня был у приютских вожаком и заботился обо всех поровну.
Они перешли по льду Клязьму. Лес за рекою был сосновый, рос негусто, соснам жилось привольно, и улетали они вершинами под облака.
Тени от деревьев лёгкие, на сугробах снег кучерявился, словно их присыпало тополиным пухом.
— У нас в Бутькове, — сказал Миня, — снег со стогов собирают, чтоб холстину отбелять. Лучше воды и солнца отбеляет. Помнишь, Гриня?
Брат закивал головой:
— Как не помнить? Тогда и папаня был жив, и маманя. Зачем только в фабрику пошли?
— От голодухи, — сказал Миня.
— А на фабрике ещё хуже вышло.
Отец и мать близнецов умерли от чахотки.
— Ребята! — сказал шёпотом Ваня. — Вы послушайте только. Тихо-то как здесь!
Замерли.