Я не мог двинуться с места. Все тело сковано, руки и ноги как бы омертвели. Широко открыл рот, чтобы глотнуть побольше воздуха.
Боже, сколько времени я простоял в этой живой могиле? Час, сутки, ночь? Казалось, целая вечность. Теперь я не способен был даже сделать шага. Представляю, какой у меня вид! Я даже не прореагировал на издевку надзирателя: «Кончай отдыхать», хотя в таких случаях не могу промолчать.
— Ну, чего ты возишься, шевелись… Или тебе тут нравится? Могу продлить удовольствие. Шевелись!
Должно быть, уже светает. Скоро наступит новый день. Что он мне принесет? Я нахожусь так близко от моего дома — всего в каких-то трех-четырех кварталах от этого каземата. Там сходят с ума мои самые близкие и родные люди, не спят, как и я, ждут не дождутся весточки от меня, не знают, что со мной — жив ли я еще? Там, в том же доме, еще остались мои друзья, товарищи. Наверное, никто из них не чувствует себя спокойно. Для всех, видно, было тоже громом среди ясного неба сообщение о том, что меня бросили за решетку. Так могут в любую минуту поступить и с ними. А возможно, они еще на воле? Хотя что это за воля? Несколько раз следователь цинично мне говорил: «Спи скорее, подушка нужна… Надо кончать «следствие» — нужна камера… Там целая очередь стоит к нам…»
Совсем недалеко отсюда — мой дом. Мои книги. Письменный стол, покрытый толстым слоем пыли. Видно, после того, как меня схватили на улице и потащили в этот каземат, дома был учинен обыск, точнее погром, и превратили мой кабинет в свалку, все перевернули вверх дном… И что они могли найти, кроме книг, рукописей, записных книжек…
Неужели там, на воле, может кому-нибудь из моих знакомых, товарищей взбрести в голову, что я совершил какие-то преступления? Неужели кто-то сможет поверить, что я был замешан в каком-то заговоре, изменил Родине? А каково теперь моему маленькому сыну, который еще недавно рассказывал ребятишкам-сверстникам в детском саду, как его папа «воевал с фашистами». А каково моей жене, которую ругали на собраниях, требуя объяснений, почему она вовремя не разглядела и не разоблачила мужа — «врага народа», где была ее большевистская бдительность? А каково было моей старушке матери, которая выплакала свои глаза, писала жалобы товарищу Сталину, чтобы освободил ее сына-фронтовика…
В дальнем окне я увидел полоску светлеющего неба. Откуда-то донесся отдаленный шум первого трамвая. Вот-вот настанет новый день.
Я стоял в ожидании приказа стражника, который почему-то медлил, тревожно оглядывался по сторонам. Наконец-то он заворчал:
— Ну, хватит глазеть. Руки назад, и топай!
И я пошел, еле волоча ноги, измученный, истерзанный еще одной страшной ночью. Голова раскалывалась, иссякали последние силы. Я шел, думая лишь об одном: «Дадут ли сегодня хоть немного поспать, кончатся ли мои муки?»
И снова меня вели извилистыми мрачными коридорами в сторону моей камеры.
Иллюзий я себе не строил.
Уже заранее знал, что надзиратель, который стоит как истукан возле моей обители, затолкает меня вовнутрь, захлопнет за мной железную дверь, прикажет раздеться и лечь спать. Но как только сомкну глаза и попробую подремать, он тут же раскроет дверцу «кормушки», прикрикнет хлиплым своим голосом:
— Хватит, кончай ночевать! Ходи, контра… Подъем!
Вот я снова переступил порог знакомой камеры-одиночки. После подвала, карцера да и чудовищного «боксика — стоячего гроба», камера, пропахшая карболкой, потом, парашей, показалась мне подлинным раем…
Не раздевшись, только сбросив башмаки, я залез под одеяло и тут же получил нахлобучку надзирателя, заглянувшего в «глазок». Как я посмел лечь в одежде?! Так не положено!
«Боже, какая забота здесь о живом человеке!» — подумал я.
Пришлось повиноваться.
Снял с себя одежду. Только укрылся одеялом, как раздался зычный крик моего повелителя:
— Встать! Подъем! Ходи, ходи!..
Он, кажется, понял, что обозначает мой взгляд. Но что поделаешь. У них свои законы. Приходится подчиняться.
Начинался очередной мучительный день. Невозможно себе представить, что будет дальше, что они еще придумают?