Скоро она и совсем поправилась. Но печальные, тревожные мысли, которые были вызваны её болезнью, уже не могли мною забыться. Они говорили мне о том, что в жизни, увы, далеко не всё хорошо и радостно. Это были уже не совсем детские мысли.
После болезни Татьянки я невольно стал как-то внимательнее присматриваться ко всему, что меня окружало, и подмечать то, мимо чего раньше проходил не задумываясь.
Однажды, пообедав, я сидел у окна в столовой. Вдруг к нам во двор вошла женщина-нищенка с мальчиком. Оба были одеты в какие-то лохмотья, у каждого за спиной виднелся мешок, через плечо висела грязная холщовая сумка, а в руках была длинная палка.
- Подайте милостинки-христорадинки!.. - торопливо нараспев затянули они, подходя к окну и протягивая худые, чёрные от загара руки.
- Мама, мама! - позвал я, выбегая в другую комнату. - Там нищие, милостыньку просят.
Вместе с мамой я вернулся в столовую. Нищенка с мальчиком всё ещё стояли у окна, протянув к нему свои костлявые руки.
- Иди, иди, мамаша, вон в ту дверь-сказала мама, показывая на дверь в кухню.
Женщина низко поклонилась и, держа мальчика за руку, пошла, куда указала мама.
В кухне мама посадила обоих за стол, налила в миску оставшегося от обеда супа, нарезала хлеба.
Женщина и мальчик перекрестились и сели есть.
- Вы что же, не здешние? - спросила мама.
- Елецкие мы, из-под Ельца, значит, - отвечала женщина. - Отселева, почитай, вёрст сорок будет. Погорели весной, вот теперь и ходим с сынком, побираемся.
- Погорели? Пожар, значит, был?
- И, родненькая, какой пожар-то! Почитай, полдеревни огнём смахнуло. Как занялось от крайней избы, так и пошло, и пошло по ветру. За полночь загорелось-то, все мы спали. Так из домов в чём легли, в том и повыскакивали. Всё погорело. У нас с сынком и коровка, и овечки, и поросёночек… ничего от огня не уберегли.
Я слушал этот страшный рассказ, слушал и удивлялся, что женщина так спокойно говорит.
А она всё рассказывала и почти ничего не ела. Зато её сын ел суп с большим удовольствием.
Только, когда мать начала говорить о том, как металась, ревела в горящем хлеву корова, мальчик вдруг перестал есть, широко раскрыл глаза, будто видя что-то перед собой, и вдруг сказал;
- И Маруська тоже сгорела.
- Какая Маруська? Девочка? - испуганно спросила мама.
- Да нет, - махнула рукой женщина, - кошка его, Маруськой звали. - И, погладив сына по голове, добавила: - Мал ещё, несмышлён. Всё добро погорело, а он, видишь, о кошке своей убивается. Чуть сам из-за неё не сгорел.
- Жалко Маруську, - тихо сказал мальчик. - Она в окно кинулась, а окно закрыто. Я бы вытащил, да мамка не дала.
- Так и сгорел бы вместе со своей Маруськой! - раздражённо сказала женщина и, вздохнув, добавила: - А может, и лучше было бы. Куда мы теперь, бесприютные, денемся? Наступит зима, всё одно помирать.