После обеда мама собрала в корзиночку разной еды и пошла навестить Петра Ивановича. Меня с собой она не взяла. Да я и не очень просился - ведь я же его только сегодня навещал.
Вернулась мама не скоро и пришла очень расстроенная. Она сейчас же начала рассказывать Михалычу о том, что Пётр Иванович очень плох, очень исхудал и почти ничего не может есть.
Михалыч слушал, курил, покачивал головой и наконец сказал:
- Кажется, дело дрянь.
- Ну, может, так что-нибудь, - грустно ответила мама.
- В больницу его положить надо, - решил Михалыч. - Что ж, он совсем один будет дома лежать?
- Да я уж попробовала об этом ему намекнуть, он и слушать не хочет. «Что, говорит, я там буду делать? Коль суждено поправиться, и здесь поправлюсь, а коли не суждено, лучше уж дома…»
Мама не договорила.
Михалыч кивнул головой.
- Ты, Юра, на днях сходи, навести его, - обратилась мама ко мне. - Он рад будет. Он о тебе всё говорил, всё мечтает, как вы летом за перепелами ходить будете.
- Да, да, летом… за перепелами… - невесело повторил Михалыч.
Я посматривал то на маму, то на Михалыча и старался понять, что такое с Петром Ивановичем. Неужели же он так сильно болен? Ведь он мне сказал, что у него ничего не болит, только слабость и кушать не хочется. Разве это такая уж страшная болезнь?
Через три дня я опять пошёл к своему приятелю. От мамы я уже знал, что ему пока не лучше, что он лежит в постели.
Каждое утро мама или сама ходила к нему - носила еду, или посылала тётку Дарью, чтобы та истопила печь и прибрала комнату. Михалыч тоже был у Петра Ивановича.
- В больницу, в больницу его нужно! - решительно сказал он, воротясь домой.
- Конечно, нужно, да вот не соглашается, - отвечала мама. - А может, он и прав, что не соглашается. Ведь вы же ничем помочь не сможете.
Михалыч пожал плечами:
- Мы не боги.
- Вот то-то и есть, что «не боги», - кивнула головой мама.
Когда я вошёл к Петру Ивановичу, я сразу увидел, что ему не только «пока не лучше», а просто значительно хуже. Он ещё сильнее похудел. Щёки совсем ввалились и обросли, как перышками, пучками жёсткой серой щетины, а нос ещё больше вытянулся, стал длинный, сухой и жёлтый, будто скворчиный клюв.
Вообще Пётр Иванович стал, ни дать ни взять, старый, облезлый скворец.
Сам он с виду был очень плох, зато в комнатке - куда лучше, чем когда я тут был последний раз, - всё прибрано, всё на местах и печь жарко натоплена.