– Уходила.
– Одна?
– Одна.
– Несла что-нибудь?
– Только свою сумочку.
– В какое время дня это было?
– Где-то с утра. Я подумал, что она шла на работу.
– И после этого Вы её не видели?
– Не-а. Но я ведь не слежу в течение двадцати четырех часов в сутки, понимаете?
Есть некое ощущение, того, что в квартире кто-то жил.
Даже квартира свежей жертвы убийства может сразу поведать, что в ней кто-то жил.
В квартире Элизабет Тёрнер подобного ощущения не было.
Окна были опущены и закрыты, что было обычным делом для этого города, даже если кто и спускался вниз всего лишь на десятиминутную прогулку. Но воздух был неподвижным и затхлым, явно указывая на то, что окна не открывались уже достаточно давно. Собственно, в конце концов, Элизабет Тёрнер была найдена мертвой и вполне возможно, что прошло довольно много времени, чтобы воздух в квартире успел стать затхлым.
Но и кусок масла в холодильнике стал прогорклым.
И на упаковке порезанного дольками швейцарского сыра успела вырасти плесень.
И молоко скисло. Дата продажи, отпечатанная на верхней части картонной упаковки гласила: "1 октября".
Ни на подставке для сушки, ни в посудомоечной машине не было посуды.
Пепельницы сияли идеальной чистотой.
Квартира не обнаруживала никаких следов проживания, даже если предположить, что живущий в ней был маниакальной чистюлей.
В шкафу в прихожей висело только одно пальто.
Двойная кровать была заправлена.
На комоде напротив кровати стояла обрамленная фотография Элизабет. На ней она выглядела лучше, чем в жизни.