Казаки тотчас потребовали, чтобы гиляки заплатили им ясак, Что те беспрекословно и выполнили. Убедившись таким образом в миролюбии гиляков, Татаринов ввел лодию в реку и поставил ее за «кошкой» в «закошечье», как до сих пор говорят поморы. Они простояли в реке четыре дня, причем гиляки приезжали на лодию, казаки гостили у них на берегу, ловили рыбу, и ничто не предвещало скорой трагической развязки…
На пятый день Татаринов вместе с десятью казаками отправился на двух лодках вверх по реке… А часа через три мимо лодки вниз по течению проплыл первый труп, за ним второй… Оставшиеся в лодии казаки опознали убитых товарищей. Опасаясь нападения, — хотя на берегу по-прежнему все было тихо и мирно, — они снялись с якоря, вывели лодию из реки и остановились напротив устья, в полукилометре от берега…
Еще сутки ждали они товарищей, но никто из них не вернулся. Что случилось на реке, почему гиляки напали на казаков, ловивших рыбу и, наверное, плохо вооруженных, этого мы никогда, не узнаем. Но мореход Татаринов погиб вместе со своими сподвижниками, так и не выполнив смело задуманного плана. А экспедиция обещала быть интересной, и она наверняка вошла бы в почетный список плаваний русских по Тихому океану…
Не умевшие водить лодию спутники Татаринова лишь после многодневных скитаний «без руля и без ветрил» сумели добраться до устья реки Уды…
Зато боярский сын Прокопий Филькеев остался цел и невредим и много лет спустя рассказывал в Якутске историку Миллеру о своих «злоключениях», жаловался на неугомонного капитана Татаринова, так печально закончившего дни свои.
Однажды наш экспедиционный сейнер «калифорнийского типа», готовясь к очередному рейсу, стоял на реке Охоте. Мы могли бы на следующий день выйти в море, но Аюшин и капитан решили наловить рыбы: ход лососевых еще продолжался, и с приливом в Охоту косяками входила кета, горбуша и кижуч.
Прилив начался около четырех часов утра, а в пять вахтенный разбудил нас. Одеваясь, я почувствовал, как дрогнул и медленно развернулся по течению, встав грудью навстречу приливной волне, наш сейнер. Я вышел на палубу и невольно поежился: утро выдалось серым, промозглым. С моря ползли рваные темные облака. Дул еще не сильный, но холодный и влажный юго-восточный муссон. Погода вот-вот могла испортиться.
Одетые в штормовки матросы аккуратно уложили в шлюпку закидной невод, который одолжили нам на несколько часов в рыболовецком эвенкийском колхозе. Мы кое-как устроились на свободных местах, и перегруженная шлюпка медленно переплыла от сейнера на кошку.
Ловом рыбы распоряжался наш неводчик. Закрепив конец невода на берегу, он вместе с матросом поплыл к середине реки, постепенно сбрасывая невод и перегораживая Охоту. После того как весь невод был сброшен в воду, лодка сначала немного спустилась вниз течению, а потом причалила к берегу. Мы стали быстро выбирать невод. Минут через пятнадцать на гальке уже билась крупная серебристая рыба.
Как видите, рыба «обошлась» с нами иначе, чем с казаками Москвитина, и не вырвала невод из рук. Ее вообще оказалось мало, этой прославленной кеты и буши: усиленный лов на протяжении многих десятилетий, а особенно в последние годы, привел к истощению запасов лососевых в Охотском море. Это и не удивительно: чтобы много рыбы приходило с моря, нужно чтобы много ее доходило до нерестилищ в верховьях рек. Но дорогу туда в каждой реке преграждают десятки неводов, и вместо нерестилищ рыба попадает прямо на рыбоконсервные комбинаты, да в таком количестве, что о самовоспроизводстве охотского стада лососевых не приходится и говорить: с каждым годом все меньше и меньше рыбы прорывается сквозь заградительные сети, и все меньше и меньше мальков выходит по весне в море. А ведь через несколько лет рыба вернется в ту же самую реку, из которой вышла в море! Так планы рыбозаготовителей пришли в противоречие с природой, и сохранение охотского стада лососевыми, ныне стало острой, насущной проблемой, переросшей местные рамки.
Выход в море мы отложили на следующее утро. Устав за день, я рано лег спать. Поздно вечером в кубрик спустился Аюшин и разбудил меня.
— Если вам не лень, — сказал он, — то встаньте и посмотрите, что творится на море.
Мы вместе поднялись на палубу. Стояла черная ненастная ночь, без дождя, но с сильным ветром. Море рокотало так яростно и грозно, что даже на реке мы плохо слышали друг друга. Я вышел на корму, взглянул в сторону моря и не поверил своим глазам: за темной кошкой расстилалось белое, словно засыпанное снегом поле. Зрелище было настолько необычным, что я даже не сразу понял, что передо мной штормовое море и в темноте белеет не снег, а морская пена.
— Как вам нравится? — напрягая голос, спросил Аюшин и, не дожидаясь ответа, сказал: — Черт те что делается! Чего доброго, мы здесь на неделю застрянем.
Я молча кивнул, наблюдая, как огромные валы белыми, слегка фосфоресцирующими потоками переливаются через кошку в реку. Когда в Охоту обрушивался особенно большой вал, наш сейнер тихонько вздрагивал, покачиваясь на невысоких волнах.
Утром я переправился на кошку. Был отлив, и валы не перекатывались через нее. Но следы их ночной работы были видны повсюду: против тех мест, где переливались в реку морские валы, в Охоту на несколько метров вдавались округлые фестоны из гальки; быстрая бурная река размывала их, словно торопясь свести на нет всю работу моря до наступления нового прилива. Так прояснилась для меня в общих чертах вековечная борьба моря и рек. Море словно перекатывало кошку, надвигая ее на реку, заваливало галькой русло, блокировало устье, преграждая дорогу, а река с такой же настойчивостью рвалась к морю. И, если море одолевало и, перекрывало устье реки галькой, реке приходилось искать выход в другом месте, она начинала блуждать, плутать в нескольких десятках метров от желанной цели. Так случилось с Охотой: ей пришлось воспользоваться услугами Кухтуя и через его устье впадать в море. Но потом, во время одного из бурных паводков, Охота победила в неравной борьбе и образовала новое устье.
Я шел вдоль берега, изредка останавливаясь и делая короткие заметки в дневнике.
Впереди меня к кошке причалила лодка, из нее выпрыгнул человек, в котором я узнал председателя эвенкийского рыболовецкого колхоза. Это он одолжил нам закидной невод.
Эвенк вышел к морю, и замер в напряженной позе, внимательно вглядываясь в даль, замутненную пасмурью. Я окликнул его. Председателю колхоза было лет сорок пять; его черные, коротко подстриженные волосы серебрились от густой проседи. На нем был костюм военного покроя, на груди краснели две полоски боевых наград: в дни войны он прославился как снайпер.
— Рыбу смотрите? — пошутил я, пожимая его маленькую мозолистую руку. Из-за рева волн он не расслышал моих слов, и мне пришлось повторить.
— Зачем рыбу? — прокричал в ответ председатель колхоза. — Катера.
— Катера? — удивился я.