— При чем тут Алина? — сказал, позевывая. — Бедняжка! Ты заставила ее примчаться в такую рань?
— Она сама вызвалась. Ей было интересно. Об Уртикове она, правда, не слышала, но сказала, что знает одного англичанина, который работает в той же манере.
— Ну, конечно, Алина все знает. Так, может, она хочет это сокровище приобрести? Давай, так и быть, уступим ей по-дружески, без комиссионных, за ту же цену.
— Не смешно. — Ксана произнесла строго. И присела сбоку на кровать. — Хочу тебе сказать, ты слушаешь? Так вот, — понизила голос, вздохнула проникновенно, — у меня как-то меняется отношение к картине. Чем дольше гляжу, тем… Будто погружаюсь, и открывается новое.
— Понятно, Алина наворожила. А сама свою копеечку бережет.
— Перестань! И еще я подумала… Вот раньше в домах висели картины, передавались по наследству. Все ведь тлен — тряпки разные. А это остается — произведение.
— Меня тоже хочешь заворожить? — Ласточкин натянул халат. Алина — свой человек, перед ней можно было и так появиться.
Алина сидела на стуле, прямая, сосредоточенная. Темная челка, острый нос, неумеренный макияж, портивший ее, зато затеняющий истинный ее возраст. Считалось, что Алина отлично ориентировалась в современных жизненных ценностях. Разведенная, с хорошей кооперативной квартирой, эрудитка.
— Ну что я могу сказать? — произнесла после коротких приветствий. — Был бы этот Уртиков ослепительным дарованием, обошелся бы вам дороже в сто раз. Рассчитывать на период безвестности — кончилось такое время. Чуть у кого забрезжит, сразу нарасхват. Оригинальных идей сейчас, сами знаете… А тут все крепко, в расчете, конечно, на определенную конъюнктуру. Ну а как теперь опять же без этого? Картин в личное пользование приобретать стали больше, чем прежде. Имею в виду не такое уж давнее прошлое… Тогда отдавали за гроши, задаром, бескорыстно, с голода, от отчаяния. Теперь живут неплохо, а хотят еще лучше, еще сытней. Почему нет? И художники тоже люди. В салонах, посмотрите, какие цены. Интересуетесь, не надули ли вас? Нет, по-моему, не надули. Но главное, если такая манера вам, так сказать, отвечает. Ведь бывает, все еще тянет к другому, в традициях, скажем, Лактионова.
Ксана посмотрела на Ласточкина. Он улыбнулся:
— Спасибо, Алина. Ты надежный товарищ, приехала, не поленилась. Может, попьем кофейку?
— Нет, ты скажи, ты согласен? — Ксана забеспокоилась, чтобы он не увернулся. Уйдет Алина, ей будет сложнее объясняться с ним.
— Согласен! — он, смеясь, поднял руки. — Алина кого хочешь убедит. Только была бы о н а, эта картина, поменьше, не так бы бросалась в глаза, я бы уж точно безропотно… А тебе, говоришь, нравится?
— Ну… — Алина на секунду замялась. — Я стараюсь объективно подойти. Нравится, не нравится — это как-то по-детски. Считаю, каждого художника надо уважать, пытаться вникнуть, вглядеться. А нравится не нравится… Так уже бывало, этим руководствовались и наломали дров.
— Почему? — Ласточкину захотелось поспорить. — Лучшее ведь осталось, существует и в экспозициях, и в запасниках. Уберегли, сохранили.
— А кое-что нет, а могло бы быть больше. И жизни — длиннее. Но это сложный разговор.
— Сложный, — подтвердил Ласточкин. — Но вот что меня смущает: зачем? Купили, собираемся вешать. А ведь не разбираемся. По крайней мере я…
— Ну это не преграда. — Алина состроила гримасу. — Понимают немногие. Остальные, извини, делают вид или выжидают, подлаживаются, скажем, воспитываются. А в результате верят, действительно наслаждаются. Хотя, может, взаправду, а может, врут. Искусство — дело темное, ты не находишь?
— Да, — Ласточкин усмехнулся, — особенно живопись.
— И музыка. Вот, скажем, для меня. — Алина прижмурилась вкрадчиво.
Ласточкин в упор посмотрел на подвижную улыбающуюся Ксанину приятельницу. Замечание ее насчет музыки почему-то царапнуло его.
— А все же скажи, тебе нравится?