— Герася… — неуверенно позвала мать. — Отзовись, ежели ты это. Говорят, помилуют, коль сам выйдешь.
Давясь сухой спазмой, Гераська крикнул:
— Брешут, маманя!
— И то думаю, — глухо отозвалась мать.
И снова недобрая немота притаилась за стеной.
— Кличь, говорят тебе! — вызверился кто-то. — А то саму! Эй, парень, не выйдешь — матку твою решим!
Гераська помертвел. Подстреленной птицей билась мысль: «Что делать, что делать?»
— Герася, за меня не боись! — высоким накаленным голосом выкрикнула мать и вдруг слезно стала молить Парамонова: — Прохорыч, малец ить еще! Господи!
— Ну, ты! — взревели разом. — «Малец»! Он двоим дырки просверлил.
— Выщенила ублюдка! Плетьми ее!
— В землю втолочь!
Сквозь остервенелый разноголосый мат послышался приглушенный вскрик матери. У Гераськи зашлось сердце, будто стиснули его железной пятерней.
Он больше не раздумывал. И еще не осознав до конца, на что решился, рывком отодвинул кадку, выдернул валек из скобы и распахнул дверь. На миг ослеп от холодного блеска луны и мертвой стеклянной синевы вокруг. Набрав полную грудь воздуха, как перед прыжком в студеную воду, шагнул за порог.
К нему кинулось несколько человек. Гераська раз за разом выстрелил в ближних, один из них споткнулся и стал заваливаться на бок.
Поискав тоскливыми глазами мать и так и не найдя ее, Гераська неловко сунул в рот пахнущий кислым порохом, теплый ствол нагана и, зажмурившись, нажал курок…
Партизаны ворвались в Чудотвориху на рассвете. От бешеного намета стонала земля. Зубовцы выскакивали из изб в одном исподнем, отстреливались на бегу. Испуганно татакнул пулемет и тотчас захлебнулся.
Мерзляков увидел, как из дома с резным крыльцом выскочил плотный коротконогий парень и, пригибаясь и волоча по земле карабин, кинулся к лошади у пригона. Вздыбив своего коня, Мерзляков направил его через заплот. Парень прыгал на одной ноге, не попадая другой в стремя, и затравленно кидал взгляды на Мерзлякова. Испуганная лошадь пятилась, храпела, закидывая голову. Поняв, что не уйти, парень пнул лошадь в пах и, поскуливая от бессильного отчаяния, вскинул на Мерзлякова карабин. Мерзляков опустил клинок на непокрытую голову. Выронив карабин и судорожно зажимая руками голову, парень медленно кружился, приседая на корточки.
— Гераську убили-и! — крикнул Данилов, проскакав мимо и поворачивая назад искаженное гневом и горем лицо.
Мерзляков вздрогнул. Послав коня через заплот на улицу, хрипло давил криком:
— Круши-и! Не давай уйти!
И остервенело рубил воздух…
Гераська лежал все там же, у бани. В смертной судороге застыл рот, в уголках губ затаилась горечь. Курносый веснушчатый нос отвердел, заострился, на бледном, в просинь, лбу залегли строгие складки. Ветерок шевелил светлый поникший чуб. Голова, подплывшая кровью, прижалась к земле, будто слушал Гераська, как растет трава, как дышит земля, по которой легконогой походкой прошагал он всего-навсего тринадцать коротких лет. Рядом в изодранной исподней рубахе окаменела мать. Безумный взгляд ее был тускл и текуч, черные искусанные губы что-то шептали…