— Держи-и! Держи-и его!
Хлобыстнул выстрел, над ухом будто пчела прожужжала. Железный ветерок коснулся щеки, и от этого ветерка по хребту продрало морозом.
Гераська птицей перелетал изгороди, пугая собак. Тяжелым молотом ухало сердце: «Шибче, шибче!»
Позади выстрелы, крики, ошалелый кобелиный лай.
Он бежал по какому-то знакомому проулку к речке, когда перед ним выросли те двое с лошадьми в поводу.
— Стой! — испуганным тенорком крикнул чувал на подрубленных ногах и стал рвать со спины карабин.
Гераська загнанно зыркнул по сторонам глазами и, увидев баню, метнулся к ней.
— Стой, слышь!
Клацнул затвор.
Гераська заскочил в баню, судорожно нашарил в углу у каменки валек и засунул его вместо засова в дверную скобу. С неожиданной легкостью передвинул тяжелую кадку с водой к двери, подпер. Чуть не упав на скользком полу, проскочил мимо оконца в угол, выхватил из-под рубахи наган. И только теперь, ощутив ладонью рубчатую рукоять нагана, стал приходить в себя, теперь только понял, что заскочил в свою собственную баню. Вот почему в ней все знакомо: и где лежит валек (его туда всегда совала мать), и где стоит кадка с водой, и это разбитое оконце.
За стеной послышались разгоряченные голоса.
— В баню заскочил, сюда вот, в баню! — верещал тенорок.
— Ага, попался!
— Да ктой-то это?
Гундосый запыхавшийся голос ответил:
— Вдовы Морозихи щенок. В партизанах ходит. Не иначе, как разведать припожаловал.
Гераська силился вспомнить, кому принадлежит этот знакомый голос, и никак не мог.
— Гляжу, по завалинке нашей крадется, — продолжал гундосый.
«Парамонов! — узнал Гераська. — У-у, гад!»
Вся деревня ненавидела первого богатея и за глаза смеялась над ним зло, сочиняла частушки.
В дверь торкнулись.
— Эй, выходи подобру! Все одно врюхался!