— Вы галлюцинировали! — воскликнул я. — Ну да! Ну, конечно!
— Это было днем или ночью? — спросил Голубев.
— В сумерки, — отвечал Новосельцев, — и я не знаю, галлюцинировал ли я; я его видел, видел, вот здесь, так ясно, так ясно. Я сидел в сумерки вот в этом кресле и все мучился, мучился, как и все те дни, и как все те ночи, не находя для моих ангелов лиц, фигур, поворотов, жестов. И, кажется, я стонал в муках бессилия, и даже скрежетал зубами. И вдруг…
— Что вдруг? — заторопил его Голубев.
— И вдруг повернул голову, и увидел его вот здесь, — Новосельцев указал рукой место.
Мы переглянулись. Если бы не смертельная бледность лица Новосельцева и не изнеможденное мерцание глаз, мы могли бы подумать, что он шутил над нами. Но нам было ясно по его виду, что ему совсем не до шуток, что одни воспоминания о том часе повергают его в лихорадку, в недуг, в бред. И мы верили в каждое его слово.
— Вот здесь, — повторил Новосельцев. — И в первую же минуту, как я увидел его, я хотел закричать благим матом и бежать вон из мастерской опрометью, но любопытство художника превозмогло все… И я остался. И жадно ощупывал его глазами. А потом сказал:
— Ты — не то, что мне нужно. Ты — демон.
Но его искаженные уста разомкнулись, и я услышал:
— Я — ангел. Один из тех, о которых сказано: «И тогда Он пошлет ангелов Своих, и соберет избранных Своих от четырех ветров». Я — ангел. Разве ты не читал Марка?
И я опять ревниво оглядел его, ощупывая его глазами, превозмогая ужас и оторопь. И снова сказал:
— Нет, ты — демон!
Он почти закричал:
— Я — ангел. Демон пытался совратить Спасителя и Господа нашего в тяжкие ночи Его искушений, а я пел вместе с другими, пел в светлую ночь Его рождения: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!» И я не изменил и до сего дня этой великой мечте. Как смеешь называть меня демоном? Ты!
Он глядел на меня с такой бесконечной скорбью и с таким бесконечным негодованием, и пламя меча его колебалось, бросая вокруг него зеленоватый круг, как свет, упавший от молнии в непогодную ночь.
— А если ты — ангел, — с трудом выговорил я, — так почему твои крылья и твои ризы темны, серы, как сумерки, и где целомудренная безмятежность твоих очей? О да! В твоих глазах ужас, скорбь и негодование!
— Безмятежность моих очей я возвратил Господу Богу в ту ночь, в ту памятную ночь! — почти закричал ангел с резким жестом.
— В ту ночь, — повторил я, опуская голову. — В ту ночь…
— В ту самую ночь, — повторил и ангел почти надменно, — целомудренная безмятежность показалась мне ненужной игрушкой, лишней прихотью, в ту самую ночь. И я возвратил ее Вседержителю… Возвратил. Слышишь? Понимаешь?
Я еще раз оглядел его, содрогаясь от волнения, и тут, как будто, я стал понимать его. И я все глядел на него, притихнув в своем кресле. А он вырисовывался передо мной такой прекрасный, и такой гневный, и такой негодующий!
Глухо он проговорил:
— Я почел более справедливым отказаться от собственного блаженства, нежели оставаться в бездействии в дни великих поруганий любви! А тебе все еще нужна моя безмятежность? Зачем? На что?