Ужинали не торопясь, долго.
Анна слазила в подпол, нацедила ковшик медовухи — для пробы.
— Ну-ка, оцени.
Михайло одним духом осушил ковш, отер губы и только после этого выдохнул:
— Ох… хороша-а!
— К празднику совсем дойдет. Ешь теперь. Прямо с лица весь опал. Ты шибко уж дурной, Миша, до работы. Нельзя так. Другие, посмотришь, гладкие приедут, как боровья… сытые — загляденье! А на тебя смотреть страшно.
— Ничего-о, — гудел Михайло. — Как у вас тут?
— Рожь сортируем. Пылища!.. Бери вон блинцы со сметанкой. Из новой пшеницы. Хлеба-то нынче сколько, Миша! Прямо страсть берет. Куда уж его столько?
— Нужно. Весь СССР прокормить — это… одна шестая часть.
— Ешь, ешь! Люблю смотреть, как ты ешь. Иной раз аж слезы наворачиваются почему-то.
Михайло раскраснелся, глаза заискрились веселой лаской. Смотрел на жену, как будто хотел сказать ей что-то очень нежное. Но, видно, не находил нужного слова.
Спать легли совсем поздно.
В окна лился негреющий серебристый свет. На полу, в светлом квадрате, шевелилось темное кружево теней.
Гармонь ушла на покой. Теперь только далеко в степи ровно, на одной ноте, гудел одинокий трактор.
— Ночь-то! — восторженно прошептал Михайло.
Анна, уже полусонная, пошевелилась.
— А?
— Ночь, говорю…
— Хорошая.
— Сказка просто!
— Перед рассветом под окном пташка какая-то распевает, — невнятно проговорила Анна, забираясь под руку мужа. — До того красиво…
— Соловей?