— Ладно, — сказал она наконец. — После завтрака. Тетушка присмотрит за Клер.
В Эрбиньяке кладбище — истинное «место успокоения», где растут цветы и порхают дрозды и пчелы. Там и сям по могильной плите пробежит ящерка, добавив к полустертому имени лишний штрих. Мне тут же вспомнились общие могилы, бульдозер, уминавший негашеную известь, которой были засыпаны тела. С яростью и болью в сердце я смотрел на ухоженные ряды крестов, на содержавшиеся в идеальном порядке часовни.
Во всем мире, там, где есть стена, обязательно появляется надпись, содержащая угрозу, оскорбление или непристойность. И только на кладбищах до сих пор стены остаются нетронутыми.
— Это здесь, — сказала матушка. Я позабыл это место, как позабыл прежние Дни всех святых, они стерлись у меня в памяти под мелким моросящим дождиком, скрадывавшим очертания фигур. И все же… Только представь себе: нечто вроде домика с решеткой, несколько ступеней ведут вниз, в сумрак подземного зала, над которым возвышается Святая Дева, из рук ее исходит сияние; по обе стороны склепа расположены друг над другом могилы, словно нары в лагере для военнопленных.
Последнее жилище членов семьи Куртенуа. Не всех. Лишь последних обитателей Керрарека. Матушка перекрестилась.
— И мы с Элизабет будем здесь покоиться, — прошептала она.
Мы поднялись по ступенькам, распахнули решетку.
— А отец? — спросил я.
Кивком матушка указала мне могильную плиту поодаль.
— Это для него, если он еще не передумал. Ему все равно, что там он будет лежать один.
Она ненадолго задумалась, шевеля губами. Вероятно, молилась или привычно разговаривала сама с собой. Я же пытался представить себе невыносимую совместную жизнь этого мужчины и этой женщины и, в особенности, то безысходное противостояние, которое вынудило их желать этого посмертного раздела. Вообрази, как они, по-видимому сидя в гостиной, методически составляют нечто вроде протокола происшествия. Майар против Куртенуа. Майару не место среди Куртенуа. Каждому — своя могила. И так да пребудут они во веки веков. Разъединены на вечные времена. Все это они высказывают ледяным голосом, с ненавистью взирая друг на друга. И как же я был прав, когда предпочел врачевать тяжелораненых во Вьетнаме, чем оставаться с тяжелобольными из Керрарека.
Но здесь я вынужден вернуться к тому, что до поры до времени оставалось в тени. Извини, что я продвигаюсь вперед зигзагами. Столько всего нужно сказать! Хочу коснуться моих отношений с отцом. Между матушкой и мною всегда сохранялась дистанция, и понемногу мы совершенно отдалились друг от друга. Это шло изнутри. Я зародился в ее утробе помимо ее воли, словно еще зародышем я чувствовал, когда ее тошнило по утрам, и это меня вконец озлобило. Там, в ее чреве, я был незваным гостем, чью жизнь постарались сделать невыносимой. Такова печальная участь всех нежеланных детей. Что касается отца…
Нужно было уметь читать у него в душе. Внутренне зажатый человек с подавленными желаниями. Рак-отшельник, мягкий, слабый, укрывшийся в первой попавшейся раковине, под маской художника, влюбленного в природу, жаждущего спокойной размеренной жизни. Проводивший время то на природе с ружьем наперевес, с блокнотом для эскизов в кармане, то взаперти, в своем кабинете, куда всем был закрыт доступ. Но его глаза не умели лукавить, и я всегда знал, что он меня любит. Когда я зашел поцеловать его на прощание, прежде чем отправиться в первую свою поездку, он привлек меня к себе. «Ну а теперь, — сказал он, — ты должен пожелать удачи мне». Бедный мой старый папа! В душе мы с ним всегда были заодно.
Или вот еще одна история. В молодости, во время войны, он выучил английский — это был один из видов сопротивления оккупантам. И я, когда учился в коллеже, всерьез занялся английским, кстати, эти познания сослужили мне хорошую службу в моих странствиях. Так что иногда отец в шутку заговаривал со мной по-английски, неизменно вызывая негодование матушки. Хотя, конечно, она ничего не имела против самого английского. Просто не могла смириться с тем, что мы могли прямо у нее под носом сказать друг другу что-то, чего она не понимала. Ей чудилась в этом насмешка. Когда отец, разумеется по-английски, говорил мне за столом, что мясо переварено или рыба слишком пресная, она привставала.
— Если вы намерены продолжать в том же духе, — восклицала она, — я лучше пойду на кухню.
Папа лишь посмеивался. Эти легкие уколы служили ему утешением после стычек, к сожалению, слишком частых, от которых он искал спасения среди своих книг и картин. Я бы мог привести тебе сколько угодно таких случаев. Они то и дело приходили мне на ум, когда я вышагивал вокруг письменного стола в библиотеке, в свою очередь служившей мне укрытием, — но исчезновение отца по-прежнему оставалось для меня тайной. Я уже все перерыл. Мне попались лишь ненужные бумажки, вроде счетов из гаража или квитанций на оплату электроэнергии. Ничего интересного. Я же искал банковский счет или что-то, что могло бы стать уликой в моем расследовании. Наконец от папаши Фушара мне удалось узнать кое-что полезное. Отец покупал краски в Лa-Боле, у торговца, державшего лавку напротив пляжа. Я заскочил в Ла-Боль. Не так просто оказалось что-то вытянуть из этого славного и любопытного увальня. Вскоре уже он сам задавал мне вопросы. Как, господин граф куда-то отлучился, не оставив адреса? Удивительно! Тем более странно, что он готовился к ежегодной летней выставке. Значит, он никак не мог отлучиться надолго. Словом, толку от моего собеседника было мало. Я зашел в картинную галерею, где выставлялся отец. Но и здесь не узнал ничего нового. Хотя нет: узнал, что отцовские картины пользовались всевозрастающим спросом. Из чего я заключил, что где-то у него был тайник, из которого он мог брать деньги до своего возвращения.
Шли дни. По-прежнему ничего нового. Каждое утро я выходил навстречу почтальону. Но почты было не много: местная газетенка, каталоги, письма — всегда срочные — из Лa-Редута, Труа-Сюис, реклама магнитных браслетов, заговоренных крестиков, кулонов в виде знаков Зодиака. Клер вырезала самые привлекательные картинки. Куда она их прятала? Вот мы и вернулись к Клер.
Нет, плохой из меня рассказчик. Как-то в детстве мне довелось увидеть жонглера-китайца, крутившего тарелки на конце палочки из бамбука. У него было восемь или десять таких палочек, выстроенных в один ряд, и ему приходилось то и дело перебегать от одной к другой, чтобы вновь раскрутить тарелки, готовые остановиться. Львы, слоны, воздушные гимнасты, клоуны забылись, но китаец, метавшийся от одной палочки к другой, по-прежнему стоит у меня перед глазами. Я — как этот китаец. Бросаюсь от матушки к тетке, потом к Клер, потом к Неделеку. Но если я не упомяну кого-то из них, ты потеряешь нить рассказа. Пусть, на твой взгляд, я буду неумелым жонглером, пусть я то и дело бью тарелки и меня следует освистать. И все же давай вернемся к Клер. Я не стал пересказывать матушке то, что сообщил мне доктор относительно клептомании моей сестры. Но я принял кое-какие предосторожности. Запирал свою комнату на ключ и наблюдал за больной, что было нетрудно, так как она всегда держалась поблизости. Можно даже сказать, что она вечно таскалась за мной, так что мне пришлось изловчиться, чтобы улизнуть от нее в Лa-Боль.
По утрам я еще мог располагать собой, потому что поднимался очень рано, но, стоило Клер проснуться где-нибудь в половине десятого, как она тут же прибегала ко мне, и все было кончено. Она глаз с меня не спускала. Если ты читаешь газету, твоя кошка разваливается между ней и тобою. Если пишешь, она ложится прямо на бумагу и потягивается, жмурясь от удовольствия. Клер вела себя почти так же. Разве что не мурлыкала, зато наслаждалась каждым моим движением. Копалась в моих вещах, включала электробритву, нюхала зубную пасту. Я следил за ее руками, но пока что она ничего у меня не стащила. Быть может, чувствовала, что за ней наблюдают. Или просто у меня в комнате польститься было не на что. Впрочем, что я знаю о клептомании? Возможно, толчком могло послужить волнение, или же тут все зависело от лунной фазы, а то и от капризов погоды. Я ослабил бдительность, и у меня пропал кошелек. Маленький кожаный кошелек на молнии, самый что ни на есть обыкновенный. В десять он еще лежал на камине вместе с носовым платком, тюбиком с таблетками, карманными ножницами, в общем, со всякой чепухой. Клер, как обычно, порыскала по комнате, затем ее позвала мать, и она вышла. Но она отсутствовала не больше четверти часа. Выходит, тайник был где-то в доме. Но вот вопрос: зачем ей понадобился кошелек? Может, Клер привлекали кожаные вещицы? Или клептоманы склонны воровать какой-то один вид вещей? Я притворился, будто исчезновение кошелька прошло незамеченным. Клер, видимо, тоже не ощущала ни малейшей неловкости. Но на следующее утро, едва проснувшись, я тщательно обследовал все пустующие комнаты на первом и втором этаже. Поставь себя на ее место. Она ворует сама того не ведая. Крадут ее руки. Ее воля в этом не участвует. И вряд ли она станет придумывать какой-то хитрый тайник, тем более что ее никогда никто не беспокоил. Наверняка она воображает, что все пропажи остались незамеченными. К этому следует добавить, что крадет она не затем, чтобы время от времени любоваться похищенным. С нее довольно того, что добыча сложена где-то в укромном углу. Так я рассуждал, заглядывая под мебель, шаря за креслами. И в то же время я обдумывал план. Если Клер особенно привлекает кожа, то наживкой может послужить футляр для карт или очков, что-нибудь в этом роде. А затем я попытаюсь ее выследить. Я мучился от безделья. Не забудь, что я пребывал в полной праздности. Скука, беспокойство, вечно снедавшие меня, словно холодок, бегущий по телу, вместе с раздражением отравляли мне буквально каждую минуту. К тому же я страдал мучительными приступами усталости, вынуждавшими меня прислоняться к чему угодно, к дереву или к стене. Так что слежка за Клер вносила в мою жизнь приятное разнообразие. Знать бы тогда, куда это меня заведет!
Как-то раз, когда Клер на минутку отвлеклась, мне удалось съездить в Геранду. Вот до чего дошло! Я купил красный кожаный футляр для ключей. Такой опытный рыболов, как я, не мог не знать, как сильно красный цвет привлекает окуньков, голавлей, всякую мелкую рыбешку. Так отчего же не мою сестренку? Но когда я собирался свернуть на частную дорогу, ведущую к нашему парку, в меня едва не врезалась мощная американская машина. Мы оба резко затормозили. Мопед занесло. Я оказался сидящим на земле почти у самых ног весьма элегантной особы, которая протянула руку, чтобы помочь мне подняться. Как видишь, китайский жонглер снова на сцене: здесь я вынужден, не откладывая, открыть очень пространные скобки, чтобы заключить в них рассказ о г-же Белло. Да, ты прав. То была она. И не моя вина, что она так внезапно вторглась в мое повествование. Я излагаю события так, как они происходили. Все случилось в соответствии с их логикой, а не по моей воле. Униженный и злой, я вскакиваю на ноги. Мы швыряем свои имена друг другу в лицо, словно оскорбления.
— Дени Майар де Лепиньер.
— Ингрид Белло.