Более того, профессионал в истинном смысле слова — это пилот авиапочты, готовый лететь на любом «кукурузнике» с ворохом визиток. Да, пожалуй, я был достойным профессионалом.
Ну, а потом наступила пора ловли… трудно даже слово подобрать. Мы, как мусорщики, бороздили залив. Вдруг видишь нечто, чудом держащееся на воде, больше похожее на фургон, чем на корабль; а на нем — куча изможденных, окровавленных тел. Лица мертвецов с открытыми глазами. И даже здесь, в море, вьются тучи мух. Страшная вонь предупреждала заранее о появлении этих «плавучих гробов»; от них несло даже не тлением, а скорее помойкой, свалкой, смесью старых коробок, грязного тряпья, дохлятиной и трупными червями. Смерть достойна уважения. Ее оплакивают. Нечистоты сжигают. Но нам-то приходилось рыться в этой мусорной куче, ощупывать, сортировать, выуживая то, что еще могло выжить. Переживать было некогда — вдали уже виднелась очередная посудина, иной раз окруженная веселой стайкой акул. Зато потом целыми днями ничего… Эти погребальные шествия подчинялись каким-то таинственным законам. Уцелевшие быстро оправлялись, и иногда мы диву давались, узнав, что один был раньше адвокатом, другой учителем. Они пытались втолковать нам, что их к этому привело, но сами так радовались своему спасению, что не могли говорить без смеха, и мы мало что понимали в их разъяснениях. Да мы особо и не прислушивались. Куда важней нам казалось выяснить, сколько дней они провели в море, чем питались и тому подобное.
И мы вели записи — кучу записей: не думай, что мы просто санитары «Скорой помощи». Мы еще и эксперты, наблюдатели, от которых требуют отчета. Разумеется, десантники, но также и клерки, счетоводы, статистики, архивариусы смерти. Ну да ладно, хватит об этом. Существуют превосходные книги о «врачах без границ». Я же возвращаюсь к своему рассказу, а это не так просто, потому что рассказывать почти нечего. Только прошу тебя, не надо никакой литературщины, когда будешь описывать то, о чем теперь пойдет речь. Так вот, сначала та встреча. Полузатонувшая скорлупка. Мешанина тел. Блуждающие взоры тех, кому еще достало сил приподняться, чтобы взглянуть, кто к ним причаливает. Пираты? Друзья? Они тут же опускали голову, словно ничего более страшного с ними случиться уже не могло. Мужчины все вымерли.
Часто им не удавалось протянуть столько же, сколько женщинам. Оставалось еще несколько старух, настолько потрясенных пережитыми лишениями и страхом, что они могли лишь, сбившись в кучу под какими-то отвратительными лохмотьями, шевелить губами, пытаясь вымолвить то, что их душило. Я сел в шлюпку, чтобы оказать первую помощь: нередко случалось, что бедолаги умирали, едва завидев надежду на спасение, подобно тому, как люди, погребенные во время землетрясения, гибнут как раз тогда, когда их удается откопать. И вот под кучей вонючего тряпья я нашел ее. У меня перехватило дыхание. Представь себе археолога, который, перелопатив целую груду камней, вдруг натыкается на статую, нетронутую временем и словно явившуюся ему из тьмы — почти из небытия. Моя статуя была здесь, передо мной, — веки сомкнуты, щеки фарфоровые. Лицо евразийского типа — такое чистое, умиротворенное; жизнь еще не окончательно покинула его. Я тут же сделал все необходимое. Руки у нее, бедняжки, были тонкие как спички. Даже страшно колоть. Мой санитар устроил ее как можно удобнее у меня в каюте. Я твердо решил ее спасти. И знаешь, я тут же стал проявлять к ней больше интереса, чем следовало. Такая юная: всего лет пятнадцать — шестнадцать. И она была красива. Но я привязался к ней не из-за этого. Я пытаюсь понять, в чем было дело. Похоже, она меня боялась. Она пришла в себя и так на меня смотрела…
Как ни старайся, я не сумею этого объяснить. Ее много раз насиловали пираты, разграбившие их судно. Об этом я узнал от своего санитара-вьетнамца: с ним она еще о чем-то говорила. Но только не со мной. Впрочем, в ее молчании не было ничего враждебного. Не чувствовалось в нем и протеста. Скорее, это напоминало смирение бессловесной твари, которая отдается в руки ветеринару, словно чувствуя, что он все равно возьмет верх, да и время для сопротивления упущено. Думаю, она видела во мне мужчину, то есть собрата тех, кто ее насиловал, а мне, чтобы ей помочь, приходилось возиться с нею, как с грудным младенцем. Она не противилась, точно неживая, и это значило: «Ты здесь, но меня-то здесь нет». Чудное у нее было имя: Ти-Нган. Бывало, я пытался ее растормошить. «Ради Бога, Ти-Нган, принимай то, что я тебе даю. Ты должна мне помочь!» И в ответ — этот ее мягкий взгляд, будто из черного бархата, она не сводила с меня глаз, словно это я был причиной всех ее бед. Физически она не так уж пострадала. Но насилие вызвало сильный шок: если бы я мог поместить ее в больницу и применить все средства, которыми мы располагаем в обычных условиях, я бы наверняка ее спас. Но что можно поделать на корабле, переполненном больными и ранеными? Нас, «врачей без границ», было двое, снаряжения не хватало, нас просто разрывали на части, а до берега — три или четыре дня пути. Чудом мне удалось найти для Ти-Нган более или менее спокойный уголок, да и там до нее доносились стоны, крики, мольбы о помощи вперемешку с шумом двигателя и плеском волн, так что о настоящем покое говорить не приходилось. Как только выдавалась свободная минутка, я присаживался рядом с ней. Я брал ее за руку. Она и не пыталась ее отнять. Я знал, что она умирает. Она сама решила уйти из жизни, как уходят из гнусного притона. Может, ей даже было немного жаль меня. И вот однажды вечером это свершилось — очень тихо, деликатно и сдержанно. Ее кулачок понемногу разжался, словно раскрывающийся бутон. Глаза перестали видеть, и тогда я понял, что познал Зло. Да, представь себе, я утверждаю, что возможно познание Зла — внезапное озарение, словно внутри у тебя что-то лопается. Я стоял там, как Христос с пустыми руками. Ничего-то у меня не получилось. Потому что… да потому, что сделать вообще ничего нельзя. Пусть даже Божественное откровение снизойдет на поэта или писателя у врат собора Парижской Богоматери или на пороге церкви — тем лучше для них. Я-то все равно останусь у изголовья несчастной девочки, погибшей потому, что она сказала «нет»; и эта смерть предъявляла обвинение и мне, делая меня, в конечном счете, соучастником грандиозного обмана. Я не умел ясно выразить того, что чувствовал, но только я сам не прочь был сказать «нет». «Нет» — всему. Палачам и их жертвам. Погибшим от наводнений. Заваленным во время землетрясений. Голодающим. Истощенным детишкам с головами марсиан. Как же ты была права, маленькая Ти-Нган. Ты не издала ни единого стона. Ни единого рыдания. Даже головы не повернула. Просто ушла, оставив меня в этой грязи. В какой-то момент я подумывал об отставке. Ничто меня здесь не удерживало. Сколько ни бейся, все равно так и будешь подбирать доходяг. Глупо бороться в одиночку. Короче, всю ночь я провел рядом с телом Ти-Нган. К утру я превратился в старика. Как она, бедняжка, я был теперь и здесь и там. Думаю, это значит, что всякое чувство, всякое биение сердца замерло во мне. Я снова занимался своим делом, пожалуй, даже с большей отдачей, если можно так назвать вечную суету, выпавшую нам на долю, — перевязки, уколы, раздачу лекарств, которые больные перепродавали у нас за спиной за дозу кокаина. Стоит только вспомнить лагерь в Арания Пратет. Разумеется, это не лагерь смерти. Но в каком-то смысле там было еще хуже, еще гаже. Из-за скученности и недоедания люди здесь оказались доведены до состояния простого сырья, зловонной грязи под ногами. Полуразложившаяся, вонючая свора впавших в отчаяние мужчин и женщин. Чтобы пройти куда-нибудь, там приходилось то и дело перешагивать через тела, а то и вязнуть в дерьме. Но меня все это не трогало. Разве иной раз напомню себе: «Сам ведь этого захотел. Вот ты и здесь». Мое неприятие защищало меня от сострадания — словно твердая корочка, с каждым днем нарастающая на ране. Я перестал следить за собой. Не стоило так пренебрегать своим здоровьем. «Считай, тебе крупно повезет, если не подцепишь какую-нибудь заразу», — бывало, говаривал мне доктор Мейнар, славный малый, которого призвание В.Б.Г. нашло в Сен-Флуре. И он был совершенно прав: я подцепил амеб. Эти твари буквально высасывают тебя изнутри. От упырей помогают чеснок и молитва. Но от амеб, сказать по правде, мало что помогает. Друзья насильно запихали меня в «боинг», следовавший в Париж. Посадка в Париже. Я едва держался на ногах. У меня даже не было сил сообщить о своем приезде домашним. На такси я добрался до нашей парижской миссии. Избавлю тебя от трогательного описания моей встречи с друзьями. Там были… но к чему называть тех, кого ты все равно не знаешь. Многие, как и я, оказались здесь проездом. Они направлялись в Чад или в Ливан. Или в Руайа, в Виши — подлечиться в санатории. Мне бы не помешало побывать в Шательгийоне: тамошние воды, говорят, особенно хороши при амебиазе. Но мне вдруг захотелось вернуться к себе, в Керрарек. Я расскажу отцу о том, что произошло у меня с Ти-Нган. Он-то наверняка поймет. Я отобедал с Давио — нашим секретарем, казначеем, советником, нашим всем. Если бы не он, не его авторитет и доброта, пожалуй, наше маленькое войско рассеялось бы по белу свету, а затем бы и вовсе исчезло — не думай, что у нас нет причин для раздоров. Никто не желал повиноваться беспрекословно. Одни хотели бы, чтобы их прикомандировали к Красному Кресту. Другие мечтали основать постоянные госпитали, например в Таиланде; ну а самые юные и пылкие рвались в короткие опасные поездки в самую гущу катастроф. Нередки были и стычки между чересчур разными людьми. Давио повел меня в маленькое тихое бистро, где мне подали блюда, подходящие для моих расстроенных внутренностей. Он подробно расспрашивал меня о «плавучих гробах». И вдруг сказал:
— А сам-то ты как? Что у тебя на душе?
Он протянул руку через стол и дружески похлопал меня по лбу. Я пожал плечами.
— Ну да ладно, — бросил он, — не буду тебе надоедать. Когда почувствуешь, что готов вернуться к работе, сообщишь… Можешь не торопиться. Лечение займет немало времени. Наверняка несколько месяцев. С амебами шутить не приходится. Ты отсюда поедешь домой?
— Завтра в полдень я буду в Нанте. Там у меня пересадка до Сен-Назера, и старик Фушар встретит меня на машине. Похоже, от Бангкока до Парижа я добрался быстрее, чем теперь от Парижа до Керрарека… Зато какой там покой!
— Кстати, — заметил Давио, — кабы знать… Твой отец прислал нам для тебя письмо. Он не знал, где тебя искать, вот и обратился ко мне, а я передал письмо малютке Лилиан. Она — стюардесса на «боинге», который как раз летел туда… Вы с ней разминулись совсем чуть-чуть. Ты уехал позавчера… а письмо… Хотя неважно. Нам его перешлют со следующим рейсом. Получишь его дней через пять-шесть… Тебя ведь, кажется, не баловали письмами. Разве не так?
— Так…
Отец никогда не любил писать. В последнем письме он сообщал мне о кончине тетушки Антуанетты… Тут уж ему некуда было деться… Может, и на этот раз кто-нибудь умер.
— А ты им даже не позвонил? Хочешь, звякни теперь.
Я не сдержал улыбки.
— Какое там! Ведь скоро одиннадцать. В замке уже все спят. Завтра утром пошлю им телеграмму, чтобы встретили. Ну и будет с них. Я ведь наперед знаю, что меня ждет прохладный прием. Не со стороны отца, конечно… С ним-то мы друзья. Зато матушку я так и слышу: «Ты вспоминаешь о семье, только когда болен».
— Да что ты! Не преувеличивай! Давно ты с ними не виделся?
— Около двух лет.
— Неужели так долго! Мне как-то не приходило в голову… Ну тогда тем более. Они заколют жирного тельца.
На сей раз я не удержался от смеха.
— Ты только представь меня, с моими-то больными кишками, за столом перед телячьим жарким? Нет уж. Мною займется тетя Элизабет. Она всех пользует лекарственными травами. Я стану для нее желанной добычей. Она и так была обо мне невысокого мнения из-за моих дипломов. То-то теперь потешится, видя меня в таком состоянии!
— Бедняга Дени. Право, больно все это от тебя слышать. Невеселое тебя, видно, ждет выздоровление.
— Да нет. Ведь у меня будет Лабриер… Лабриер — это покой, это отдых. Там меня поджидает моя лодка-плоскодонка. Надеюсь, там мало что изменилось. Я смогу плавать по воде, не натыкаясь на утопленников. Тишина, Давио. Умиротворение. Ласточки. Стрекозы. Ветер свистит в камышах… Знаю. Я выгляжу идиотом. Хотя я и не склонен к романтике. Но мне необходимо опуститься до уровня… ну, скажем, до уровня животного… Собаки, которая принюхивается, чует окружающие запахи… хотя нет… Собаку не назовешь невинной… Ей ведь тоже нужна добыча.