— Он такой милый, — снова заговорил Жюссом. — Никогда не плачет. И так растет! Быстрее, чем у меня спаржа. Для нас, стариков, это прямо отрада.
Он замолк, решив, что слишком разболтался. Но вообще-то! Хозяйка не бессердечная. И кто знает, может, где-то в глубине души она и сама находит утешение в том, что есть здесь этот маленький человечек, который все же был молочным братом ее ребенка? После приличествующего обстоятельствам молчания он заговорил о лошадях, потом опять прикусил язык, потому что лошади были предметом всех разговоров бедного мсье. В конце концов говорить нельзя было больше ни о чем. Он поехал быстрее и без всяких сожалений оставил мадам у ступенек крыльца.
Покормив своих рыбок и обойдя весь первый этаж, чтобы удостовериться, что всюду чисто, Ирен с прекрасным аппетитом позавтракала. Она решила спуститься сегодня в сад. Никаких биноклей! Что за подсматривание! Эта игра в прятки и так затянулась. Она осмелится подойти к ребенку. Стыдиться ей нечего.
Она была не очень расположена ко всяким дамским занятиям, но какое-нибудь вышивание у нее найдется, вот она его и закончит. Так оно будет приличнее. Она откопала в глубине одного из шкафов давно заброшенную вышивку и к половине третьего неспешно, но в то же время нетерпеливо, открыла дверь, выходящую в сад. Амалия сидела в беседке, возле нее в колясочке был Жулиу. Ирен подошла, жестом запретив Амалии вставать.
— Мне стало слишком жарко, — сказала она. — Здесь, по крайней мере, есть чем дышать.
Она положила работу на один из гнутых металлических стульев и взяла себе другой.
— Что же он рассказывает, наш маленький Жулиу?
Амалия изумленно посмотрела на хозяйку, пытаясь угадать причину такого неожиданного благорасположения, а Ирен уже склонилась к малышу и щекотала ему шейку и за ушком. Ребенок вовсю заулыбался ей, и в этой улыбке было столько света, что-то было такое доверчивое и доброе, что она отдернула руку, будто обожглась.
— Он начинает узнавать мадам, — сказала Амалия.
Ирен немного подождала, пока перестанет колотиться сердце, и сделала вид, что ребенок ее больше не интересует. Она спросила Амалию, помогает ли ей лечение. Амалия, обрадовавшись доверительному разговору, болтала без умолку, и Ирен оставалось только кивать в знак согласия. Краем глаза она все время рассматривала Жулиу, вспоминая маленькое блеклое личико Патриса. Жулиу, напротив, был настоящий призовой ребенок, упитанный, щекастый, по всему видно, что свежий, и будто лишенный какой бы то ни было наследственности; и как представить себе, что с возрастом в нем проступят потихонечку черты, выдающие его происхождение? Еще несколько лет, и это будет маленький португалец, у которого будет акцент, может, даже и грубые манеры, если оставить его матери. Ирен на ходу перехватила эту странную мысль: «Если оставить его матери. Ну, разумеется. Но как жаль!» Вокруг коляски стала кружить оса, и Ирен не выдержала.
— Можно я? — спросила она слегка сдавленным голосом.
Она расстегнула ремень, удерживавший ребенка, и взяла его на руки. Он неистово болтал ногами и пытался поймать Ирен за нос. На нем была только рубашечка и пеленка, и потому она тут же ощутила его нежную кожу, в руках ее оказалось крепкое и настолько гибкое тельце, что она едва не выпустила малыша из рук. Она больше не слышала Амалии, которая надоела ей со своей язвой. Она прижала к себе ребенка, опустила голову и прикоснулась губами к довольно жесткой шевелюре, пахнувшей теплой шерстью. Почему она не имеет права шептать в каждый завиток над его ухом: «Маленький мой! Малюсенький мой!» Неожиданно резким движением она передала его Амалии.
— Возьмите его. Он у меня выскальзывает. — Ирен сделала вид, что смотрит на часы. — Боже мой, а ведь я жду звонка. До свидания, Амалия.
Она почти бегом поднялась по аллее к дому и уселась в гостиной. Леон наполовину прикрыл ставни, чтобы солнце не жгло занавески. Она вытянулась на диване. В полутьме рыбки иногда словно загорались ярко-белым светом. Она подумала: «Я схожу с ума. Пусть она убирается, с мальчишкой вместе. Пусть она меня в конце концов оставит в покое!» Но снова и снова Ирен переживала ту минуту, когда под пальцами ощутила нежную кожу ребенка. Такое волнение, и в ней! Так все в животе похолодело!.. Это неизвестно что такое, может быть, это и есть подступ к наслаждению… Это переворачивало вверх дном все предрассудки, все приличия, все представления о морали, но ведь человек наг. И ему хорошо. Да. Буря миновала, и теперь хорошо. И ничего не жаль. Мертвый муж, мертвый ребенок, все это было в другой эпохе. «В те времена, когда я спала, — думала Ирен с некоторой еще горечью. — А теперь?»
Она поднялась, потому что ей показалось, что, встав, она будет более благоразумной. Что же теперь? Она привяжется к этому малышу? Но это уже произошло. Почему не дать времени идти своим чередом, не пытаясь забегать вперед? Она, конечно же справится с этой странной страстью, которую, без всякого сомнения, любой невропатолог легко объяснит. «И даже, — сказала себе Ирен, — было бы разумно его посетить».
Но развития это намерение не получило ни назавтра, ни потом. Она садилась в беседке рядом с Амалией, возле коляски, и все послеобеденные июльские часы отдыха обе женщины болтали вполголоса, не отрывая глаз от ребенка. Когда первое недоверие у Амалии прошло, она стала охотно рассказывать о свой родине, на которую мечтала когда-нибудь вернуться.
— Успеете еще, — говорила Ирен. — Вас, может, ждет там безработица. А потом, вы же там никого теперь не знаете.
— Это правда, — соглашалась Амалия. — Но когда Жулиу вырастет…
И разговор переходил на Жулиу. Ирен брала его на руки, подбрасывала его.
— Обещай нам, что ты никогда не вырастешь, — смеясь, вскрикивала она. — Твоя мама уже сейчас хочет от тебя избавиться. Правда, какая нехорошая?
Малыш терся головкой под ухом у Ирен, и она прижимала его к себе, гладя рукой по спине.
— Мадам устанет от него.