— Благодаря одному экстренному сообщению по Радьо-Майенн. Через час дело уже гремело на всех волнах. И все, кого оно затронуло, пришли в ужас. Гонятся за ребенком, как будто открылся сезон охоты. Могу сказать вам, что один гад осведомился, какова награда. Что за убожество! А я еще обязан выслушивать это.
— Снимите трубку, пусть лежит.
— Да нет. Эти мерзавцы еще захотят дать мне последние указания, даже зная, что телефон прослушивается полицией. Разве можно все предугадать? Ладно. Я возвращаюсь к себе. Не двигайтесь отсюда никуда. Уверяю вас, это самое лучшее, что вы сейчас можете сделать.
Он приглаживает волосы на висках и, тяжело шагая, удаляется. Ирен идет прикрыть за ним дверь. Как противна эта его манера никогда не закрывать за собой, ничего не класть на место, не по небрежности, скорее по рассеянности, тогда как она всегда следит, чтобы всюду был порядок. Где бы он ни был, все тут же превращается в свалку. Можно сколько угодно повторять ему… Она ложится на кровать. Он никогда не слушает: не слышит.
Ирен сдается, истерзанная, будто избитая. Вначале она думала, что жить вместе — это счастье. Она не знала, что это значит — жить бок о бок. Но к чему переживать одно и то же? С минуту она дремлет. Где-то в глубине, в ее растрепанных мыслях, тихо существует Патрис. Из далекого далека возникает грызущее чувство, которое изматывало ее во время бесконечной беременности, будило ее резким сотрясением всего организма… утренние рвоты… И боязнь родов. Это у нее, никогда не страшившейся падений, смело подымавшей на дыбы лошадь перед препятствием, ожидание разрешения вызывало ужас. В то же время ей было как бы стыдно рожать, погибая от запаха крови и внутренностей. Она словно стирает с лица усталой рукой паутину воспоминаний, затем в конце концов проваливается в бессознательное состояние.
Когда она открывает глаза, то видит мужа рядом.
— Вы боитесь меня?
— Вы меня испугали. Я думала… А который теперь час?
— Скоро семь. Не волнуйтесь. Франсуаза все приготовила… Вы к ужину спуститесь?
— Посмотрю еще. Все звонят по-прежнему?
— Несколько притихли. Мне самому пришлось звонить всем нашим друзьям. Догадываетесь, что они говорят… Они очень милы, но когда тебе в десятый раз желают быть мужественным, хочется кусаться. Пришел Крессар.
— Крессар?
— Да, помощник Маржолена. Он принес мне чемодан, набитый старыми бумагами, который он взял в камере хранения… холодно… сдержанно. Полиция к нам нежных чувств больше не питает… Да, я и забыл, час назад пришел Шарль, к Амалии.
— Мог бы со мной поздороваться.
— Он не хотел вас беспокоить. Он теперь думает, нет ли у Амалии к тому же язвы? Он намерен послать ее на рентген.
— Ну, конечно, — закричала Ирен. — А кто будет заниматься ее ребенком?
— Она сама, естественно. Никто ее в кровать не укладывает. Она, бедная, потрясена тем, что произошло. Ее послушать, так она сейчас бы ушла от нас, настолько чувствует себя виноватой.
— Но вы велели ей остаться, разумеется.
Клери уловил в ее тоне намерение обидеть его.
— А что, не надо было?
— Да нет! Вы же, в конце концов, ее нанимали.
Клери удерживается от резкого ответа. Выжидает минуту и повторяет спокойным тоном: