— Ну почему же обязательно к сожжению? Король милостив и может заменить сожжение повешением, причем прямо здесь, в Тауэре. Быстро и не так мучительно.
Анна невольно ахнула, ей вовсе не хотелось безвестно пропадать в Тауэре, нет, она должна добиться именно сожжения у всех на виду, это поддержит тех, кто еще сомневается в истинности ее веры!
Райотсли понял, о чем подумала женщина, но сейчас его задача была в другом.
Вкрадчивый голос зазвучал снова:
— Но разве это справедливо, что повешена или сожжена, неважно, будете вы одна? Есть ведь еще те, с кем вы делились своими мыслями, своими книгами. Такие были и при дворе. Вы назовете их имена?
— Зачем, чтобы и их отправили на костер? Но они не желают быть сожженными.
— Видите, сколь несправедливо, вы сгорите, а они будут продолжать веселиться, танцевать на балах, есть, пить, спать…
— Они не готовы принять муки за веру.
— Кто они?
— Вы надеетесь, что я назову чьи-то имена? Нет, не назову, можете не пытаться уговорить. Если бы эти люди были готовы, они сами назвали бы себя, но они не готовы принять терновый венец.
Райотсли вздохнул.
— Но мы умеем не только уговаривать. Посмотрите, какой богатый арсенал… Вот эти тисочки для больших пальцев рук, вот эти для ног, вот эти клещи, чтобы рвать ногти… Вы зря не смотрите, занятные игрушки… Это вот «испанский воротник»… тут много всякого, можно изувечить человека так, чтобы он стал умолять, чтобы его хоть повесили, хоть сожгли, хоть убили прямо тут, но только поскорей. А это знаменитая дыба, повисев немного, человек выворачивает себе все суставы так, что их больше не вернуть, поверьте, это невыносимая боль. К тому же висящему трудно увернуться от раскаленного прута. Понимаете, при прикосновении раскаленным прутом свои тайны выдают все, даже те тайны, которых не было, соглашаются назвать любые имена, только бы умереть поскорей и больше не испытывать этого ужаса.
— За-зачем вы мне все это показываете?!
— Конечно, по правилам женщин знатного происхождения не подвергают пыткам, но ведь из любого правила есть исключения. К тому же куда тяжелей смотреть на то, как пытают других, особенно если эти другие — твои близкие…
Анна молчала, стиснув зубы, только чтобы не лишиться к радости мучителей сознания. Нет, они просто пугают, женщин знатного происхождения действительно запрещено пытать, это все блеф, чтобы она выдала остальных.
В комнату вошел комендант Тауэра и, отведя Райотсли в сторону, стал что-то тихо говорить ему. Было видно, что помощник Гардинера очень недоволен, но в конце концов они до чего-то договорились.
— Хорошо, на сегодня нашу беседу закончим. Еще раз взгляните на все эти приспособления и подумайте, стоит ли подвергать себя и своих близких мучениям из-за нескольких имен придворных дам, которых к тому же простят из-за их близости к королеве…
Анна упорно молчала. Райотсли кивнул, и ее увели в камеру.
Она лежала на грязной, пропахшей потом и кровью кровати и размышляла. Все оказалось не так просто и героически, как она думала. Конечно, камерой пыток ее только пугали, но что за слова о мучениях близких? Именно эта фраза не давала бедной женщине покоя.
И вдруг… Откуда-то донесся детский плач! Ребенок в Тауэре?! Чей ребенок в Тауэре?! ЕЕ?!
Анна в ужасе села на кровати, прислушалась. Плач стих. Нет, это был голос не ее сына, нет, своих мальчиков она узнала бы из тысячи, как любая мать. Но ведь завтра могли бы быть и их голоса. Ее бросило в жар: не об этом ли разговаривали комендант Тауэра с Райотсли?! Что, если они действительно привезут мальчиков?
Нет! Нет! Нет!