– Рано или поздно найдут, если то, что я слышал, правда хотя бы наполовину.
– Найдут, само собой, – равнодушно бросил Риттер. – Мне уж и надоело, да вот инстинкт самосохранения у меня развит непропорционально сильно. В один момент я просто перестану прятаться, меня найдут и убьют.
– Как-нибудь показательно?
– Зачем? Обыкновенно.
Милл хихикнул и спросил:
– И как оно – жить без эмоций?
Риттер поднял бровь:
– Это ты меня спрашиваешь? В твоей жизни одна эмоция – Дарби, а на остальных тебе плевать так же, как и мне. А умилиться утренней росой на полевом цветке, насладиться балладой менестреля или красивой женщиной могу и я. Это ж не всерьез.
– Мне и правда нет дела до всего мира, пока есть Дарби, – согласился Милл. – И Дарби в любом случае меня переживет. Это меня эгоистически радует. Не хочу остаться совсем один.
– А Дарби – не один?
– Я ценю твой сарказм. Но у Дарби есть хотя бы воспоминания. Он помнит родителей, сестер и братьев. А что останется мне, безродному?
Риттер не стал напоминать о том, что теперь у эльфа есть прошлое, что он может сказать «давно» или спросить: «А помнишь?» Потому что эта идеальная машина для убийства была лишена эмоций – что правда, то правда, но не была лишена интеллекта. Именно потому он и был лучшим в своем выпуске. Увы, машины бывают умными существенно реже, чем гиллены – чувствительными.
Последнюю часть каратьяга из числа известных добывали тяжело. Она была самой крупной и очень давно хранилась у эльфа из клана Замирающих в тени. Любили перворожденные такие поэтические наименования. Когда-то это имело смысл, но с течением веком стерлось или стало непринципиальным. Вот этот данный конкретный эльф был городским и замирать в тени до полной невидимости не умел. Может, кто из его собратьев эту способность и сохранил, точнее натренировал. А зачем, спрашивается, весьма богатому и сохранившему весьма формальные связи с кланом эльфу где-то замирать, если у него был каратьяг.
Осколок его и предупредил. В доме, большом, красивом, светлом, было полно вооруженных людей, да и эльфов тоже. В первую же минуту схватил стрелу в ногу Гратт – и в ту же минуту, стрела, наверное, еще летела, Милл неуловимым движением отправил в дверной проем метательный нож и немедля скользнул под защиту вместительного книжного шкафа. Успел как нельзя вовремя, потому что стрелы полетели еще из пары проемов; охнул Риттер, тонко взвизгнул Тимаш – все, этого надо вычеркивать. Как ни удивительно, положение спасла Эриш, рванувшая напролом, и ее полумечи-полукинжалы такую мельницу выписывали, что от лезвий в воздухе оставался сверкающий след. Да и Милл, стрелявший действительно намного хуже своих соплеменников, не промахивался, выглядывая из-за шкафа на секунду, чтоб спустить тетиву. В кабинет они проломились, все, кроме Тимаша, хотя тот был еще жив – и это плохо.
Эльф, высокий, красивый и надменный, ну просто иллюстрация к хроникам перворожденных, стоял возле внушительного письменного стола. А вот это он напрасно. Уверовал в спасительную силу артефакта, совершенно не принимая во внимание, что, кроме каратьяга, его всегда защищали хорошо подготовленные телохранители.
Ага, и команда Сеглера слегка растерялась. Уверовали в ту же силу. Остановились у порога.
Взгляд ясных голубых глаз эльфа остановился на Милле. Тот мило улыбнулся и изобразил нечто вроде поклона, не то чтоб издевательского, но уж точно не почтительного.
– Выродок, – заклеймил эльф. Милл покачал головой:
– Не-а. Безродный. Кашавиен.
– Вам не получить арте…
На этом выяснение отношений и кончилось. Как оказалось, от маленькой серебряной звездочки каратьяг не защищает. Особенно если ее зубцы смазаны крайне неприятным ядом, который парализует почти сразу, а убивает медленно. Хватило и царапины. Эльф, еще не веря, что умирает, все так же презрительно смотрел на Милла, пока Дарби его обыскивал, срывал с шеи цепочку с артефактом и милосердно добивал.
– А зря, – проворчал Риттер, отправляя вторую звездочку в потайной карман, – пусть бы помучился.