— Зачем? У меня нет литературного дарования. Это что-то вроде дневника. Заметки о пережитом.
— Если вы не возражаете, я бы прочел их не здесь, а на ферме у Сэма.
У женщины загорелись глаза:
— Почему я должна возражать? Но только, пожалуйста, не смейтесь надо мной, когда будете читать мои излияния.
Она отправилась искать свою рукопись, а Джон Паркер выдвинул ящик комода и отсчитал деньги за телку. Мужчины стали торговаться. Сэм предлагал взять на несколько долларов меньше, чем он заплатил. Джон Паркер не хотел и слышать об этом. Я вновь вызвался покрыть разницу, но оба фермера укоризненно посмотрели на меня и сказали, что это их забота. Немного погодя миссис Паркер принесла мне пачку тетрадей в старом коричневом конверте, от которого пахло нафталином. Мы распростились, и я записал номер их телефона. Когда мы шли обратно, солнце уже село и в небе светили звезды. Давно я не видел такого звездного неба. Оно нависало низко — устрашающее и все же торжественно праздничное. Оно напомнило мне праздник Рош Ашана. Я поднялся в свою комнату — и не поверил своим глазам: Сильвия сменила белье на моей постели — простыня побелей, на одеяле ни пятнышка и наволочка почище. Она даже повесила какую-то картинку с ветряной мельницей.
В этот вечер я ужинал вместе с семейством. Бесси и Сильвия задавали мне много вопросов, так что пришлось рассказать им о Доше и о нашей недавней ссоре. Мать с дочерью желали знать причину ссоры, и, когда я рассказал им, обе рассмеялись.
— Нельзя, чтобы из-за такой глупости погибла любовь, — сказала Бесси.
— Боюсь, теперь уже слишком поздно.
— Позвони ей сейчас же, — приказала Бесси.
Я дал номер Сильвии. Она повернула ручку телефона, висевшего на стене. Потом стала так кричать в трубку, как будто женщина на коммутаторе была глухой. Возможно, та и впрямь была глухой. Немного погодя Сильвия сказала:
— Твоя Доша у телефона, — и подмигнула.
Я сказал Доше о моем предприятии и о телке. Доша сказала:
— Это я — телка.
— То есть как?
— Я все время звала тебя.
— Доша, может быть, ты приедешь сюда? В доме есть еще одна комната. Хозяева — добрые люди, я уже чувствую себя здесь как дома.
— Да? Дай мне адрес и телефон. Возможно, я приеду на неделе.
Около десяти часов Сэм и Бесси отправились спать. Они пожелали мне спокойной ночи с веселым предвкушением молодоженов. Сильвия предложила пройтись.
Луны не было, но летом — светлые ночи. Светлячки зажглись в зарослях. Лягушки квакали, цикады звенели. Ночь сыпала звездами. Я мог различить белесую светящуюся ленту Млечного Пути. Небо, как и земля, не знало покоя. Оно тосковало своей космической тоской о чем-то таком, чего можно было достичь лишь через несметное число световых лет. Хотя Сильвия только что помогала мне мириться с Дошей, она взяла меня за руку. Ночной свет делал ее лицо женственным, и из ее черных глаз сыпались золотые искры. Мы остановились посреди грунтовой дороги и стали жарко целоваться, как будто дожидались друг друга Бог весть как долго. Ее большой рот впился в меня, как будто в меня уткнулось мордой какое-то животное. Зной от ее тела обжигал мою кожу, но совсем не так, как зной от раскаленной крыши несколько часов назад. Я услышал какой-то звук, похожий на гул трубы, загадочный и неземной, как будто небесная телка в далеком созвездии проснулась, и стала выть, и будет теперь выть не стихая, пока вся вселенная не освободится от грехов через искупление.
Как-то вскоре после того, как я приехал в Нью-Йорк, один поэт пригласил меня пообедать в кафе «Шолом». Среди авторов, писавших на идише, он слыл денди, циником и бабником. Жена у него была такая толстая, что едва проходила в дверь — во всяком случае, мне так говорили. Она заедала страдания, которые испытывала из-за любовных похождений мужа. Хотя ему было около семидесяти, его волосы все еще оставались светло-золотыми. У него были синие глаза, высокий лоб, а нос и подбородок создавали впечатление житейской умудренности. Он был в английском костюме и курил гаванскую сигару. На нем была сорочка в красную и серую полоску и галстук, расшитый золотом. На пальце — кольцо с бриллиантом, а в манжетах — запонки с монограммой. Меня поразило его сходство с Оскаром Уайльдом. Он и писал, как Оскар Уайльд, — парадоксально и афористично. Мне было двадцать девять, я только что приехал из Варшавы, и он говорил со мной как опытный писатель с новичком, давая мне советы. Он говорил:
— Ты похож на ученика ешивы, но из твоих писаний видно, что ты знаешь толк в женщинах.
Дверь кафе отворилась, пропустив какого-то человека в мятой шляпе. Лицо его было бледным и небритым, глаза казались воспаленными, сонными — в них было уныние подавленности. Он подошел прямо к нашему столику. Не говоря ни слова, угощавший меня — я буду называть его Макс Блиндер — достал бумажник, вынул из него чек и протянул подошедшему.