Никита сокрушенно покачал головой, воззрился в прозрачные очи старика:
— Бачка, почто кручинишься? Господь грядет грешников мучить, праведников же спасти. Государь, Бог судья ему, за свои злодейства ввержен будет в геенну огненну. А мы, недостойные, должны поступать так, как святые отцы учили.
— Никитушка, ты на меня, старого, не сердитуй! Государь, коли прознает, нас с тобой в котел кипящий живьём опустит.
— И пусть! Зато обретем Царство Небесное. Помнишь, бачка, как апостол Павел наставлял? “Переносите страдания свои с терпением и покорностью воле Божьей, ибо Господь наш если попускает терпеть нам скорби, то едино пользы душевной ради”.
Отец Федор вздыхал, дергал задумчиво себя за бороду, переводя взгляд то на Никиту, то на лежащую царицу.
Никита задушевно произнёс:
— А как святой Иоанн Златоуст, архиепископ Константинопольский, нас, дураков, учил? Сей премудрый муж рек: “Хоть бы случилась ночь. но если бы странник попросил приюта, убежища от темной ночи и непогоды, не должно ему отказывать, боясь показаться жестоким и бесчеловечным на суде самого Иисуса Христа”. Как раз про нас с тобой сии слова…
Отец Федор ещё раз вздохнул, на этот раз более решительно, и сказал:
— Зрю, что дело и впрямь угодно Богу! Спрячу… Никита облапил его своими медвежьими ручищами и проворчал:
— Вот и правильно! А то — “в котел”! Сейчас облачи Государыню, а мне уж пора в храм на службу. А потом, ещё затемно, могилку землей закидать следует. — Поднял вверх палец, прислушался: — Слышишь, бачка, по ветру звук несет — редкими ударами бьют в один колокол. Это благовестят к службе. Ну, побежал я! А ты, бачка, как тут управишься, тоже в храм приходи. Могилу надо обратно закидать землей. — Улыбнулся: — А метель все снежком прикроет, как мать дите пуховым одеяльцем.
Ошибся, увы, Никита! Не скрыл он следов своего преступления.
Иоанн Васильевич был соткан из страстей — необузданных. Лютость его, как и щедрость, не знали пределов. И любил он со всей пылкостью натуры, с дикими муками ревности. Василиса глубоко пронзила его старческое сердце. Вот-вот должен заняться поздний зимний рассвет, а поминки по заживо погребенной царице продолжались.
Государь не пил, не ел. Лютым взором он пронзал пьянствующих сотрапезников. Морщил кожу на лбу, размышлял: “Это дьявол попрыскал ей в очи, разум замутил. А может, и греха-то не случилось? Ведь сама мне рекла, признавалась, что в любви-де я проворный, что люб сердцу её. Жива ли ещё? Ах, как жизнь моя ужасна…”
Вдруг рявкнул:
— Малюта! Басманов! Отройте Василису. Коли жива, доставьте сюда. Пусть посидит на собственных поминках. — Хрипло рассмеялся. — ещё потешусь с ней, покойницей, а уж потом — в монастырь её, блудню окаянную.
Прихватив двух стражников, копавших могилу, соратники Государя поспешили к могиле.
Вскоре они приплелись обратно во дворец — на ватных ногах, словно побитые собаки. Басманов и Малюта повалились в ноги Государю:
— В гробу Василисы нет. Вознеслась, должно быть…
— Куда вознеслась? — Государь вытаращил глаза, словно мерзким сфинктером пожевал губами.
— На небеси! Домовина пустая…
— Ах, псы поганые! — Иоанн Васильевич стал ногами пинать сподвижников. Заорал: — ~ Кто ведал о секретной могиле? Стражники? Сюда изменников!
Через несколько минут, заливая ковры трапезной кровью, в предсмертных муках корчились оба стражника.