Лужи кипящего чугуна окружили его. Он полез вверх по железному плетению колонны, чтобы спасти ноги.
Лицо его было обожжено, одежда тлела.
Глоба, помощник горнового, подняв лист рифленого железа, защищаясь им от чугунных брызг как щитом, бросился на помощь к Полещуку. Он вынес Полещука на руках.
А сам, широко ступая горящими деревянными колодками, выбежал на литейный двор и стал кататься в песке, чтобы погасить горящую одежду.
Полещук месяц пролежал в больнице.
Он вышел оттуда с новым лицом.
Его лицо, омоложенное ожогом, блестело розовой, туго натянутой кожей. Только шея была по-прежнему темной, морщинистой, как старое голенище.
Вместе с изношенной кожей пропали усы.
Замечательные, пышные усы горнового, взлелеянные годами долгого и нежного ухода.
И теперь, привычно подняв к голой губе сложенные щепотью пальцы, Полещук ловил только воздух.
Но самое скверное было то, что вместе с усами у Полещука пропала охота работать на доменной печи.
Видно, ужас прикосновения огня не так легко побороть человеку.
Полещук ушел с завода.
Он не хотел встречаться с прежними товарищами, потому что нет у доменщиков презрения более сильного, чем презрения к трусам, изменникам их смелой профессии.
Полещук поступил на курсы железнодорожных машинистов.
На курсах училась молодежь.
Полещук стыдился своего возраста и старался ничем не выделяться от своих сокурсников.
Преподаватель теоретической механики вынужден был часто призывать Полещука к порядку.
— Что это вы разбаловались, Полещук? А ну, пересядьте за первый стол!
Полещук, оставив своего соседа, с которым он мерился силой, шел, тяжело и косолапо передвигая ноги, ничего не видя перед собой от стыда.
Конечно, Полещуку не хотелось баловаться. Знания и так давались ему с трудом. Но боязнь, как бы его не уличили в старости, заставляла его переносить эти страдания.
Полещук прослыл среди курсантов чудаком. К нему относились с игривой веселостью. От него ждали всегда какой-нибудь штучки.