Леди М.1 сообщила мне вчера, что Вы собираетесь замуж 2. Коль скоро это так, сожгите мои письма; я сожгу Ваши — и прощайте. Я ведь уже говорил Вам о . моих принципах. Они не позволяют мне сохранять отношения с дамой, которую я знавал в девичестве, и с вдовой, которую я знавал в замужестве. Я заметил, что стоит измениться гражданскому статусу женщины, как тотчас меняются и отношения ее с внешним миром, да притом всегда к худшему. Словом, плохо ли, хорошо ли, но я не могу пережить, когда приятельницы мои выходят замуж. Итак, если Вы выходите замуж, забудемте друг друга. И я заклинаю Вас не прибегать более к обычным Вашим уловкам и ответить мне вполне откровенно.
Нижайше довожу до Вашего сведения, что начиная с 28 сентября нахожусь во власти различных досадных и неприятных обстоятельств. 10 11
А теперь еще и брак Ваш гонением судьбы обрушился на меня. Прошедшей ночью я не мог уснуть и принялся перебирать в уме все беды, какие свалились на меня в последние две недели; единственное, что хоть сколько-нибудь меня утешило, это любезное Ваше письмо и не менее любезное обещание прислать мне schizzo. Как это хорошо в такую минуту, когда я жажду пронзить кинжалом солнце, по выражению андалузцев. Mariquita de mi vida1* (позвольте уж мне звать Вас так до Вашей свадьбы), я владел великолепным камнем, изумительной огранки, блеска, игры — словом, восхитительным во всех отношениях. Я полагал его бриллиантом, который не променял бы на все сокровища Великого Могола3. И что же! Он оказался подделкой4. Один мой друг, химик, определил это. Представьте себе только, каково было мое разочарование. Сколько времени я радовался мнимому этому бриллианту и благословлял случай, который помог мне его отыскать.
А теперь мне придется столько же времени (и даже больше) привыкать к мысли, что камень этот всего лишь подделка.
Разумеется, это не более, как притча. Третьего дня я ужинал с вышеупомянутым фальшивым бриллиантом и вел себя отвратительно. Должен заметить, что когда я зол, я неплохо владею такой риторическою формой, как «ирония»,—вот я и закатил речь, где в самых выспренных выражениях и с ледяным хладнокровием перечислил необыкновенные, достоинства бриллианта. Говоря по совести, сам не знаю, зачем я все это Вам рассказываю! Тем более ежели вскоре нам предстоит расстаться. А покуда я Вас по-прежнему люблю и вверяю себя Вашим молит вам,— nymph in thy orisons 12 13* 5 и пр.
В будущую пятницу Ваш рисунок отбудет с нарочным в Лондон и вг воскресенье, верно уж, будет там. Во вторник Вы можете послать за ним к г. В<алльями>, на Пэлл-Мэлл 6.
Простите мне это безумное письмо: в голове у меня — одни неприятности.
<Октябрь 1832).
Любезная моя подруга!
Мы с такой нежностью стали относиться друг к другу. Вы называете меня «Amigo de mi alma» 11, что звучит так красиво в устах женщины. Вы ничего не пишете о Вашем здоровье. В предпоследнем письме Вы говорили, что подруга моя нездорова, и Вы должны бы понимать, как я встревожился. В будущем постарайтесь быть точнее. Сколь это в Вашем характере — жаловаться на какие-то мои недомолвки, в то время как сами Вы и вовсе — тайна! Что Вам еще хочется знать об истории с бриллиантом — разве что его имя! Возможно,--некоторые подробности, но их было бы утомительно описывать; они, быть может, развлекут Вас
как-нибудь, когда мы будем сидеть друг против друга в креслах у камина и не найдем темы для беседы. Послушайте лучше, какой сон я видел две ночи тому назад — попробуйте истолковать его без всякой утайки. Methought14*, будто мы с Вами в Валенсии, в чудесном саду, где деревья сгибаются под тяжестью апельсинов, гранатов и пр. Вы сидите на скамье, стоящей подле изгороди. Перед Вами высится стена, футов шести высотою, отделяющая наш сад от соседнего, расположенного много ниже. Я стою против Вас, и мы беседуем, как мне кажется, на валенсийском диалекте.— Nota bene15*, диалект этот я разбираю с большим трудом. На каком только языке не говорят во сне, когда говорят на языке незнакомом! От безделья, да и по обыкновению своему, я, взобравшись на камень, заглядываю в соседний сад. Там тоже под стеною стоит скамья, на которой сидит кто-то вроде валенсийского садовника и играет на гитаре, а мой бриллиант слушает его. Картина эта тотчас портит мне настроение, но я сначала и виду не подаю. Бриллиант мой, .подняв голову, с удивлением замечает меня, однако не двигается с места и ничем не выдает своего замешательства. По истечении некоторого времени я слезаю с камня и говорю Вам самым естественным тоном, не упоминая ни словом о бриллианте, что мы можем чудеснейшим образом пошутить — бросить через стену камень побольше. Камень оказывается чертовски тяжелым. Вы весьма старательно принимаетесь помогать мне, не задав притом ни одного вопроса (что на самом деле невозможно); и вот, пихая камень, мы наконец взгромождаем его на верхушку стены и только собираемся его столкнуть, как вдруг стена колеблется, обрушивается, и мы оба надаем вместе с камнем и с обломками стены. Дальнейшее осталось для меня загадкою, ибо тут я проснулся. Посылаю Вам рисунок^ дабы Вы явственнее представили себе эту сцену. Лицо садовника — к величайшей досаде — я разглядеть не сумел.
Последнее время Вы очень со мною любезны — я то и дело повторяю это Вам. И Вы прелюбезно ответили на вопрос, который я задал в последнем моем письме. Нечего и говорить, сколь приятен мне был Вдш ответ. Вы даже сообщили — быть может, невольно — немало сведений, которые доставили мне удовольствие, а главное, что муж дамы, похожей на Вас, вызвал бы в душе Вашей истинную жалость. Я этому верю без труда и хочу добавить, что самым несчастным человеком на свете будет тот, кто Вас полюбит. В дурном настроении Вы, верно, холодны, ироничны и неодолимо горды, что мешает Вам сказать: «Я неправа». Добавьте к тому Вашу энергическую натуру, которая побуждает Вас презирать слезы и жалобы. Если с течением времени и силою обстоятельств мы сделаемся друзьями, тогда увидим, кто из нас двоих сумеет больше мучить другого. От одной лишь мысли о том у меня волосы встают дыбом. Верно ли я понял Ваше «но»? И поверьте, что, невзирая на решимость Вашу, нити, связующие нас, переплелись слишком уже крепко, и потому мы не можем не встретиться однажды в свете. Я умираю от желания побеседовать с Вами. И мне кажется, я был бы идеально счастлив, знай я, что нынче вечером увижу Вас.
Кстати говоря, Вы ошибаетесь, подозревая г. В<алльями> в любопытстве. Даже будь оно равным Вашему,— что никак невозможно,— г. В<алльями>, как истинный Катон *, никогда не позволил бы себе взламывать печати. Так что вложите schizzo 16* в конверт, скрепленный печатями, и не опасайтесь нескромности г. В<алльями>. Как хотелось бы мне* видеть Вас в тот миг, когда Вы писали: «Amigo de mi alma» 17*.
Заказывая для меня Ваш портрет, повторяйте про себя эти слова вместо: «озеро—озеро», как говорят обыкновенно дамы, стараясь придать своим губам изящную округлость. Сделайте же так, чтобы мы увиделись, не таясь, как добрые друзья. По-видимому, Вам будет неприятно узнать, что чувствую я себя прескверно и чудовищно скучаю. Приезжайте поскорее в Париж, милая моя Марикита, и влюбите меня в себя. Тогда я перестану скучать, зато Вы, в наказание, будете страдать от моих приступов хандры. С некоторых пор в Вашем почерке чувствуется утомление, и письма стали короче. Я, однако ж, ничуть не сомневаюсь, что* Вы никого не любите и не полюбите никогда. А вот в теории разбираетесь вполне.
Прощайте; от всего сердца желаю Вам пребывать в добром здравии, быть счастливой, не выходить замуж и приехать в Париж, чтобы мы сделались друзьями.
<Ноябрь>.
Mariquita de mi alma 18, я крайне опечален известием о Вашем нездоровье. Надеюсь, когда письмо это дойдет до Вас, Вы уже совсем поправитесь и сможете писать мне более подробные письма. Последнее была столь огорчительно кратко и столь сухо, что я, мирившийся ранее с Вашей сухостью, теперь переживаю ее острее, чем Вы можете себе представить. Пишите поподробнее и о предметах приятных. Что у Вас за недомогание? Какие-то неполадки со здоровьем или страдания душевные? В последнем письме Вашем промелькнуло несколько фраз, таинственных, по обыкновению, но все же проливающих некоторый свет на Ваше состояние. Однако, между нами говоря, я не верю, что Вы способны еще чувствовать радости, даруемые той частицею организма, какая зовется сердцем. Вы все радости и горести переживаете разумом, на 46-м градусе широты 1 то, что зовется сердцем, дает о себе знать лишь к двадцати пяти годам. Сейчас Вы нахмурите Ваши красивые черные брови и скажете: «Этот наглец сомневается, что у меня есть сердце!» — ибо иметь его нынче модно. С той поры, как появилось столько страстных -г- или претендующих быть таковыми — романов и поэм, все женщины полагают, будто у них есть сердце. Запаситесь терпением. Когда Вы взаправду почувствуете голос сердца, Вы поделитесь со мною своими впечатлениями. Как же горько станете Вы оплакивать то золотое время, когда Вы жили одной лишь головою, и как неотвратимо убедитесь в том, что нынешние Ваши беды ранят не более, чем булавочные уколы, в сравнении с ударами кинжала, какие дождем посыпятся на Вас, когда придет время страстей.
Я все жалуюсь на последнее Ваше письмо, а меж тем оно содержит нечто донельзя любезное — формальное обещание великодушно прислать мне Ваш портрет. Обещание сие крайне меня порадовало, и не только потому, что я лучше Вас узнаю, но главное потому, что тем Вы выказываете возросшее ко мне доверие. Я продвинулся в нашей дружбе и рукоплещу себе. Так этот портрет — когда же я его получу? Хотите передать его мне из рук в руки? Я приеду за ним. Или Вам предпочтительнее передать его г. В<алльями>, который, не проявив ни малейшей нескромности, перешлет его мне? Ни он, ни жена его не должны вызывать у Вас опасений. Я предпочитал бы получить портрет прямо из Вашей белоснежной ручки. В Лондон я отправлюсь в начале будущего месяца 2. Собираюсь поглядеть на выборы, полакомиться в Блэкуолле3 white-bait fish2*; схожу посмотреть картоны Хэмптон-Корта4 и после этого вернусь в Париж. Если бы я мог увидеть Вас, я был бы вполне счастлив,, но не смею на это надеяться. Как бы там ни было, если Вы в самом деле намереваетесь послать schizzo3* в пакете на имя г. В<алльями>, равно как и Ваши письма, я в самом скором времени получу все это, ибо буду в Лондоне, по всей видимости, 8 декабря. Хочу попенять Вам на Ваше любопытство и нескромность — зачем же Вы распечатали письмо г. В<алльями>, но, говоря по совести, в Вас есть недостатки, которые мне нравятся, в их числе — любопытство да и многое другое. Я очень опасаюсь, как бы при частых встречах я не стал раздражать Вас, а Вы меня все сильнее притягивать. Представляю себе, что выражение Вашего лица в этот момент стало весьма свирепым — a lioness though tame4*.
Прощайте; тысячу раз целую таинственные Ваши ножки.
(Ноябрь 1832>.
Всенепременно, всенепременно пошлите г. В<алльями> то, чего я так давно уже жду. И присовокупите письмо, подробное письмо, ибо если Вы напишете мне на парижский адрес, я могу с ним разминуться. Предупредите г. В<алльями>, чтобы он оставил у себя и письмо, и пакет, я же собственной персоною приеду к нему в конце будущей недели. А еще любезнее с Вашей стороны было бы,— но Вы о том не пишете ни слова,— сообщить, где и как мы могли бы увидеться. Впрочем, я на это уже не надеюсь и, слишком хорошо зная Вас, не жду такого прояв- 19 18 ления отваги. Полагаюсь я лишь на случай, который, быть может, сделает меня обладателем талисмана или даст мне в руки волшебную нить.
Пишу Вам, лежа на диване, совсем больной, цвета выжженного солнцем луга,— это я такого цвета, а не диван. Надобно Вам знать, что так на меня действует море и что the glad waters of the dark blue sea ** приятны мне, лишь когда я смотрю на них с берега. Первое путешествие мое в Англию 1 окончилось для меня столь плачевно, что я добрых две недели не мог обрести привычный цвет лица — цвет бледного коня из Апокалипсиса. Как-то раз ужинал я, сидя напротив госпожи В<алльями>, и она вдруг вскричала: «Until today I thought, you were an Indian» 20 21*. He пугайтесь и не принимайте меня за привидение.